Жаждущие престола - [34]

– Ничего нет опасного. Ваши гусары, отец, натворили в Москве столько бесчинств, обозлили стольких горожан, что теперь боятся мести да и… взысканий. В конце концов, как монарх, я должен прекратить их бессовестный разгул.

– Но я умоляю тебя, сынок, прислушайся к доводам благоразумия.

– Я распоряжусь, чтобы у казарм ваших гусар выставили стрелецкую стражу.

– Не смейся, Димитрий. Побереги себя и жену. Ведь все может оказаться правдой, и Шуйские…

– Но, дорогой отец, после моего помилования, старший Шуйский самый преданный мне человек. Я могу привести много примеров, когда он проявлял необычайное почитание и даже преклонение передо мной. Нет, Шуйский верный вельможа. Дай Бог, чтобы остальные бояре были такими.

После долгой умиротворяющей беседы Мнишек успокоился и не стал ничего говорить дочери, даже не зашел к ней. Пусть веселятся молодые, у них ведь медовый месяц… Самое начало.

Пиры продолжались. В Кремле Лжедимитрий затеял невиданное на Москве действо: он решил устроить маскарад. Для этого созвали мастеров, которых усадили делать и раскрашивать всякие смешные «хари».

В один из таких праздничных дней в Кремль явился весьма значительный верховод московского приказа, дьяк Тимофей Осипов. Это был человек пожилой, степенный и богомольный. Видя происходящее на улицах Москвы и в самом Кремле, дьяк решил принести себя в жертву на благо православия и Руси.

Осипов постился и молился, готовясь к своему подвигу. Затем, причастившись в Успенском соборе Святых Тайн, он пришел ко дворцу. Пользуясь своим достаточно высоким положением по службе, дьяк свободно миновал дворцовую стражу и, будто с каким-то делом, попросил впустить его в обеденную палату.

За столом смеялись, возглашали тосты в честь государя и его молодой супруги. Здесь сидели вперемежку русские князья и бояре, польские паны и немецкие военные, приглашенные к обеду.

Осипов дошел до места, где сидел Лжедимитрий с женой Мариной и ее шляхтянками. Тут же находились Басманов, Сутупов, новоявленный канцлер Самозванца и прочие представители новой и старой знати. Остановившись, Осипов глядел в упор на царя, не кланялся и ничего не произносил.

– Кто этот человек? – спросил «царь», обратив внимание на сухощавого, бледного дьяка в добротном кафтане и высокой суконной шапке, которую тот не думал снимать перед ним. – Что ему нужно?

– Я усердный дьяк Судного приказа Тимофей Осипов. – сказал пришедший к царскому столу. – Наведя всяческие мне доступные справки и грамоты, пришел к тебе, непотребный человече, чтобы прилюдно на глазах Боярской думы и всех придворных и челядинцев тебе сказать… Ты воистину Гришка Отрепьев, расстрига, а не цесарь непобедимый, не царев сын Димитрий, но раб греха и еретик.

Осипов замолчал и продолжал стоять неподвижно вперив в лицо Самозванца негодующий и одновременно помертвелый от ужаса взгляд. Никто к нему не приближался, выжидая приказаний «царя».

– Все это вздор, – довольно спокойно сказал «Димитрий Иванович», который попривык за последнее время к всякого рода обвинениям, как письменным, так и личным. Они уже порядком надоели ему. – Обвинение сего дьяка есть оскорбление помазанника Божьего, государя всея Руси. По сему он подлежит законному наказанию. Но я наказаний не назначаю. Есть сенат, он же является Боярскою думой. Она и решит, какое наказание назначить.

– Взять его, – приказал жестким голосом Петр Басманов. – Отвести в пытошную, на дыбу его. И после допроса с пристрастием казнить, как преступника перед государем нашим.

Стрельцы выволокли дьяка Осипова из обеденного зала, и веселое пиршество продолжалось.

В продолжение обеда, при изрядном поглощении всяких яств и вина, «государь» стал возбужденно оспоривать князя Василия Шуйского по поводу употребления в пост мясных кушаний. Шуйский очень хитро и вежливо приводил места из церковных установлений о невозможности нарушения поста, являвшегося грехом крайне тяжелым и недопустимым для православного. К князю присоединился думный дворянин Татищев, сильно опьяневший, а по натуре строптивый и склонный к буйству. Глаза Татищева налились кровью от хмеля и злобы.

– Да ты, нажившись среди латинян, поляков и немецкой породы, уж давно привык и в пост жрать все подряд, как свиньи… для которых нету ни Бога, ни церковного устава. Помнится, в четверг на шестой недели Великого поста, твои холопы подали на стол жареную телятину, и ты, и жена твоя, и прочие оголтевшие грешники – все жрали, потеряв совесть… – и Татищев добавил еще несколько выражений, допустимых разве среди пьяниц в кружале.

Свободный обычно в обращении с приближенными людьми, Лжедимитрий на этот раз пришел в негодование.

– Ах ты, сквернословец, раб неверный! – увидев отвращение и испуг на лице Марины, закричал он. – Как ты посмел грязным языком своим разговаривать с помазанником и царицей мерзкими словами! Вон из-за стола моего и из дворца! Эй, взять его и скинуть с крыльца! Завтра же поедет он на простой телеге в ссылку… В Вятке малость поумнеет и наберется смирения.

Рынды схватили и, лупя ногами и кулаками, потащили упирающегося с руганью Татищева к выходу. Там его перехватили стрельцы. Скоро его приволокли к Фроловским воротам. А слуги князя Василия Голицына посадили Татищева бережно в колымагу и увезли. Долго еще слышно было, как думный дворянин бранится и грозит кому-то страшными проклятиями.