Жаждущая земля. Три дня в августе - [5]
— Андрюс! Андрюс! — звал Скринска, долго шел за ним по пятам, потом отстал.
Андрюс не помнит теперь, может, и встретил кого на дороге, может, и убегали от него люди, как от сумасшедшего. Ничего он не помнит. Потом только удивлялся, каким чудом попал на хутор Маркаускаса. Так лошадь, бывает, сама притащит телегу домой к хозяину.
…Кобылы Маркаускаса дышат Андрюсу в спину, чуть ли не тычутся влажным холодным храпом.
«Ну вот, поджимает, холера! — не на шутку сердится Андрюс. — Для него я как был батраком, так и остался… Ладно, поживем — увидим…»
На краю поля Андрюс разворачивает лошадей. И Маркаускас занимает новую борозду. И знай чмокает, нукает. Никак он Андрюса подгоняет! Мог бы — кнутом огрел. Всегда был прижимист, не жалел ни чужих, ни себя. И остался таким, хоть сейчас мог бы и призадуматься. Пора бы ему пораскинуть мозгами, пора понять — очень уж непрочна земля, на которой он стоит. Мог бы подумать и о том дне, когда… Андрюса снова прошивает эта мысль… «Нет, нет, ну дурак же я, было чем забивать голову. Спокойней, спокойней надо, ведь причины-то нет…» Но чем больше успокаивает себя Андрюс, тем пуще ярится: «Будет он тут мной командовать… Еще ему не надоело…» Даже плуг, дернувшись у него в руках, чуть не выскакивает из борозды.
За спиной фыркает кобыла, и Андрюс, не оборачиваясь, наотмашь бьет ее по храпу, но промахивается. Глаза заливает ярость. Он тпрукает на лошадей, резко оборачивается к Маркаускасу. И тот останавливает кобыл, валит плуг набок и не торопясь чистит отвал. Андрюс так и ест глазами Маркаускаса, словно тот — единственный виновник всех его бед. Потом подходит, волоча за собой кнут.
— Перекур, — говорит и не узнает своего голоса.
Маркаускас шарит в карманах, достает кисет с табаком, клочок курительной бумаги и сует Андрюсу. Андрюс скручивает цигарку, табак просыпается, бумага рвется.
— Все надрываешься, хозяин?
— Не могу иначе, Андрюс. Не умею.
— Ха-ха! — злобно похохатывает Андрюс.
Расхохотаться бы на все поле, но вроде смеяться не над чем…
— Ты ж меня знаешь, Андрюс. Не первый год.
— А как же, хозяин, знаю, как облупленного знаю… — утаенная горечь обжигает горло.
— Для меня земля — все.
— Земля! — снова смеется Андрюс, затягивается, выдыхает злой дым. — А для меня земля что, хозяин?
Он ждет ответа. Но ответа что-то нет. Маркаускас, прищурясь, сосет цигарку, и его глаза, крохотные и колючие, шарят по туманным осенним полям.
— Человек — будто раб. Земля связывает по рукам и ногам, — говорит Маркаускас.
Андрюсу снова хочется рассмеяться: «Раб! Хорошенький из тебя раб, хозяин…» Но он молчит. Не может, почему-то все еще не смеет он бросить эти слова ему прямо в лицо. А скверных слов в душе накопилось тьма. И откуда они берутся?
Накрапывает мелкий дождичек. Прозрачные капельки, словно роса, усеяли спины лошадей, руку, держащую дымящую цигарку. Все блестит.
Вороны, сипло каркая, прыгают по пашне.
— Потопали, что ли? — говорит Маркаускас.
Андрюс медленно, словно обдумывая каждый свой шаг, бредет к плугу, поправляет спутавшиеся вожжи.
— Поше-ол!
— Пашешь, мил-человек?
— Ага, Пранцишкус.
— А у меня так и стоит жнивье. Хоть лопни тут с вами…
— Твой братец трактор тебе пригонит.
— Будет смеяться, мил-человек.
Стоит Пранис Наравас с портфельчиком под мышкой, сложив на животе тяжелые руки. Большой и крупный, но вроде какой-то скособоченный. Эх, пошел бы и он за плугом, прокладывая борозду, чего больше и желать-то… «Но этот портфельчик… Прилип, словно горб, и таскаешь его с хутора на хутор под собачий лай, и каждый смотрит на тебя, как на продажного».
— Какие дела пригнали, Пранцишкус?
Маркаускасу, сразу видно, не по себе — как ни верти, Наравас — власть, отправит куда-нибудь с обозом или на казенные работы, и будь здоров. Известное дело. Но Пранис только пожимает угловатыми плечами и робко говорит:
— Дела как дела, мил-человек… Иду вот, имущество переписываю.
— Да ведь только что переписывали…
— Приказ вышел, мил-человек…
— Ну, ежели приказ…
Маркаускас обводит взглядом пашню, словно меряет, сколько борозд проложил бы за тот часок, что сейчас потеряет…
— Долго не задержу, мил-человек, — успокаивает его Наравас. — Отмечу, что и как, и дальше иду.
Маркаускас пускает лошадей на порыжевший луг, усеянный черными листочками ольхи.
Садятся за стол в избе. Наравас кладет потертый портфельчик на стол, извлекает из него амбарную книгу. Потрескавшиеся пальцы с ороговевшими ногтями, привыкшие крепко сжимать косу или вилы, поднимать тяжеленные камни или бревна, никак не могут ухватить тонкие страницы, Пранис слюнявит пальцы, листает обеими руками, отдувается, поводит плечами, заслонившими все торцовое окошко.
— Как насчет рюмочки, Пранцишкус?
— А есть? — Лицо Нараваса расплывается в улыбке, даже морщины на лбу исчезают.
— Поищу, Пранцишкус. Вроде была.
Пранис отодвигает книгу, снимает фуражку и шмякает ее на лавку. Проводит рукой по лицу, и от улыбки — ни следа. В тот тяжкий год, когда в Литве свирепствовал экономический кризис, сгорела его изба. В косовицу, в самый зной. Дети сидели одни дома, нашли спички… Как жить-то, что делать? Осенью он сел в телегу и уехал побираться по окрестным деревням. Завернул и на хутор Маркаускаса. «Пожертвуй что-нибудь погорельцам, мил-человек», — тяжело было говорить эти слова. Маркаускас встал из-за обеденного стола и только руками развел: «А что мне тебе дать, Наравас?» — «Да что можешь, мил-человек, что можешь… Куль соломы или снопик льна. Или одежонку какую-нибудь ветхую…» — «Да нету у меня, Наравас, ничего, понимаешь, нету!» И ушел в хлев.
