Жаждущая земля. Три дня в августе - [2]

Мысль ударила исподтишка, и Андрюс пытается отогнать ее.

Борозды длинные, голову вроде бы освежает, но мысль засела в мозгу и, знает Андрюс, теперь не отвяжется. Хоть ты лопни, не отвяжется.

Не иначе как бес попутал! Андрюс смачно сплевывает, поводит плечами.

Допахивая борозду, оглядывается через плечо на Маркаускаса. «Догоняет, холера! От него не оторвешься!..»

Андрюс перебрасывает плуг на новую борозду.

— Тпру! — осаживает он лошадей и яростно бьет деревянными башмаками по отвалу: приставшие корни пырея и травинки портят борозду.

— Поше-ол! Вороно-ок!

«Этот хрен Маркаускас тоже новую борозду начинает, — сердится Андрюс. — На целый гон обогнал. Ну и ладно. А я вот пущу лошадей на лужок и завалюсь под куст хоть на целый час… Волен завалиться! А ты хоть тресни…»

Андрюс-то волен! Головой он понимает, что волен пахать, волен и не пахать, но знает — никуда он лошадей на лужок не пустит, да и сам не завалится под куст. Он, как и Воронок, плетется по борозде и с нее не сойдет. Воронка подгоняет Андрюс, а Андрюса кто? Маркаускас? Тоже нет. Про Маркаускаса теперь можно говорить словами сказки: «Жил-был однажды крепкий хозяин…»

Скрежещет камень, задетый лемехом, подкидывает плуг, чуть не выбивает его из рук, но Андрюс выравнивает борозду и кричит на все поле:

— Поше-ол!

Воронье поднимается с пашни и черной тучей опускается на голую верхушку березы.

Супится ненастный день начала ноября. Низко, рукой достать, висят набухшие дождем тучи, и даже странно, что Андрюс не задевает за них, замахиваясь кнутом. Самая малость нужна, и туча разразится ливнем.

Андрюс перебирает ногами, уцепившись за рукояти плуга, толстая корка жнивья шуршит, расступаясь, — кажется, неподалеку бурлит ручей.

«Кишка узловатая, не борозда», — сказал отец, когда Андрюсу было тринадцать. Тогда он чуть не расплакался. «Ничего, пока лемех не изведешь на пахоте, то ничему и не научишься», — утешил отец и потопал рядом, положа тяжелую правую ладонь на руку Андрюса. Потом сам взялся за рукояти, а Андрюс затрусил следом, словно жеребенок. «Ну дай я, отец», — клянчил он. «Землю жалко, — ответил отец и объяснил, как маленькому: — Землица плачет, когда ее так уродуют. С ней надо аккуратно обходиться, очень даже аккуратно, она косоруких не жалует».

Андрюс, казалось, увяз в пашне. Ноги налились свинцом. «Косорукий… Я — косорукий, а Пятрас, значит, умелец?» Брат был на четыре года старше и давно работал по хозяйству. И все сам, сам… Андрюсу подчас казалось, что Пятрас ему и не брат. «Не лезь! Отстань! Ну, отваливай…» Брату вечно было некогда, все время что-то делал. Не для себя, конечно, для хозяйства. А хозяйство-то, грех сказать, — заплатка на сермяге. Но отцу ведь не скажешь. Оно конечно, жалких семь гектаров, ледащая кобыла, две тощих коровенки да облезлая овца. Но для отца это целое поместье! И раньше или позже из ворот этого поместья он выедет на ярмарку в коляске, запряженной двумя рысаками. Смотрят все, помирают от зависти, а он сидит, натянув ременные вожжи, да курит пахучую папироску.

Отец часто отрывался от земных забот и отводил душу за разговором. Очень уж гладко у него все получалось — слушаешь, и во рту сладко…

Пока Андрюс ходил в школу, дома не считалось, что он задаром ест хлеб. Но тут по весне он с божьей помощью одолел эти четыре класса. Что же дальше? Здоровье у отца неважное, зато Пятрас… Да и сколько тут работы! Значит, Андрюсу сидеть на лежанке да в носу ковырять? Боронить-то он еще туда-сюда, но борозду ведь не проложит. Одно слово, косорукий…

— …Поше-ол!

Андрюс перетягивает кнутом Воронка и смотрит, как ложится борозда. На Маркаускаса больше не косится, и так знает — догоняет его хозяин, на пятки наступает. После обеда начинали разом — Андрюс чуть позади. Ишь как оторвался Маркаускас!

«Выходит, как был я косоруким, так и остался?» — горько думает Андрюс.

…Пятрас ходил размашисто, враскачку, все нос задирал. Сядут за ужин, а он непременно разговор заводит:

— А ты ешь, Андрюс, ешь! Не гляди, что похлебка чуть забелена. Пойдешь к кому в зятья, на клецках пузо отрастишь.

Андрюс, поперхнувшись, принимался кашлять и только потом говорил:

— Никуда я не пойду. Мне и тут хорошо!

— Тесновато у нас, Андрюс. Двоим тут делать нечего. Как ни крути, придется тебе местечко подыскать.

— Да будет вам! Когда еще что, а они уже… — в сердцах бросал отец.

Андрюс всю зиму околачивался дома. Хворосту нарубит, картошки принесет да воды из колодца натаскает — вот и все его дела. А скотину кормит, и хлеб молотит, и в лес ездит вместе с отцом Пятрас. Андрюса они не берут — говорят, третий лишний.

Как-то отец обмолвился:

— Слышь, Андрюкас, съезжу-ка я к Реклайтису, ну знаешь, к портному, что за выгонами живет. Может, возьмет тебя в науку.

— Меня в портные?..

— А кого же еще, Андрюс… Да и чем плохо? Работы хватает, заживешь барином. Ни тебе по полю таскаться, ни грязь месить. Пошил какую мелочь, а в кармане — лит. А то зерном взял. Не жизнь, а малина у портного.

Отец все чудесно расписал, но Андрюс морщился.

— Пускай Пятрас в портные идет! — наконец сказал он.

Пятрас расхохотался:

— Я-то? Ты что, не знаешь? Я буду здесь хозяином!