Жаждущая земля. Три дня в августе - [3]

— Это правда, отец? — спросил Андрюс.

— Так уж получается, сынок. Пятрасу хозяйство достанется, а тебя выучу, на ноги поставлю, и живи себе.

— Не хочу. Я не хочу! — вспылил Андрюс.

— Землю надвое делить — ни одному жить, ни другому…

— Да что ты, отец, с сосунком заводишься. Сказано, и делу конец, — оборвал отца Пятрас. Можно было подумать, что он уже хозяин!

Утром отец запряг лошадь в сани и уехал. Андрюс ждал ни жив ни мертв и зыркал исподлобья на брата. Не хотелось, ох как не хотелось ему портняжничать… Да, хитер Пятрас, хорошо на хозяйстве, а ему, Андрюсу, таскаться, как побирушке, из деревни в деревню. «Нет уж, нет, погоди меня хоронить-то…»

Отец явился уже после обеда, завел лошаденку в хлев, но в избу входить не спешил. Андрюс отогревал пальцами заросшее ледяной коркой стекло окна и смотрел на отца, как он слоняется возле гумна.

— Вот не ждал, что Реклайтис такой скупердяй. — Раздевшись, отец устало опустился на лавку. — Страх, сколько заломил! И только за то, что покажет, в каком месте разрезать и в каком сшить. Да еще, говорит, швейную машину купи. Ничего себе — «купи»! А откуда я эти сотни возьму? Ну и жулик, ну и таракан!

Отец сердился, бил кулаками по коленям, но Андрюс чуть не прыгал от радости. А когда отец вышел во двор, Андрюс подбежал к Пятрасу и заплясал перед ним:

— А вот и не пойду никуда, а вот и дома буду сидеть!..

Брат схватил Андрюса и швырнул к стене, прямо на корыто, в котором мяли картошку для свиней. Андрюс упал на бок, больно ссадил локоть, но, поднявшись, не заплакал, а крепко стиснул зубы.

По весне отец отдал Андрюса в подпаски. С домом Андрюс расставался просто, словно убегая на минутку к соседям. Правда, отцу поцеловал руку, матери тоже поцеловал, а Пятраса словно не заметил, но в душе унес бессильную ненависть обиженного малыша.

Осенью, после дня всех святых, Андрюс вернулся, вытянувшийся за лето, раздавшийся в плечах, и увидел, что Пятрас пашет огород.

— Дай я, — попросил он.

— Да пошел ты, тут аккуратность нужна… Огород!

— Я умею, вот увидишь.

— Ну и умей…

Брат побрел за плугом. И отец не предложил Андрюсу проложить борозду.

— Молодец, что научился. Когда в людях живешь, все может пригодиться, — почему-то сказал он, и Андрюс подумал: «Я им не нужен. Мне только… в людях. Вечным батраком…»

На другой год Андрюс ушел служить батрачонком. На следующий — тоже батрачонком. А на третий уже батраком. К тому времени ему стукнуло шестнадцать, он был широк в плечах и силен не по годам.

Так и жил Андрюс — каждый год новый хозяин, новый вкус хлеба, новые деревянные башмаки и пестрядные штаны. Только работы прежние и слова хозяев прежние: «Вставай, будет дрыхнуть, потяжелее бери, не бойся, не надорвешься!..», «Пошевеливайся, ты что, поднять не можешь?..» Иногда, правда, еще «ужака», «гадюку», «холеру» подбросят.

…Свистит кнут Маркаускаса, хлещет кобыл по бокам.

Нукает, причмокивает, дерет глотку, словно его самого хлещут. Всегда он так. Начинает первый и чешет впереди, высуня язык. И с косой так, и с плугом… Из последнего надрывается, ногами-руками за землю держится. Но земля уходит из-под ног. Настанет такая минута, уйдет насовсем…

Андрюс вздрагивает — снова мелькает эта проклятая мысль, обжигая его огнем, и Андрюсу кажется, что Маркаускас вот-вот обо всем догадается.

— Поше-ол! — кричит он изо всей мочи, отгоняя криком страшные мысли. Но мысли — не воронье на пашне, криком не вспугнешь.

«За землю все можно. За землю, как сейчас помню, брат брата…»

…В тот год Андрюс вернулся от хозяев, когда начали копать картошку, так и не выдержав до конца года. Хозяева-братья делили землю, грызлись, что псы, дрались, судились. Андрюс плюнул — и домой. Оно конечно, дома тоже не пироги, но день тут поработает, день — там. Так и ходил поденщиком в родной деревне, в соседние села забредал — копал картошку, чистил хлева, потел на молотьбе. Вставал затемно, чтоб успеть к завтраку: прозеваешь — никто не предложит, и будешь вкалывать до обеда на голодный желудок.

У Мачюты как раз мяли лен. И Андрюса кликнули на помощь. Надо ведь и яму растопить, и последить, чтобы лен равномерно подсыхал, и погрузить снопы на телегу, и выгрузить. Работы — только успевай поворачиваться. Андрюс успевал.

Женщины и девки на бугре под старыми липами трепали языками Но еще громче стучали мялки: чах-чах, та-тах, та-тах! Словно дружная песня летит над полями, схваченными первым морозцем.

Весело работать миром. Каждый день ходил по толокам, если бы только звали. И если б всюду была… Если б она тоже ходила, Альбинуке-то. Когда оба в школу бегали, была девочка как девочка, писклявая какая-то, но вдруг Андрюс заметил: выросла, похорошела. Совсем уже не та пискля… В самый раз то, что ему нужно.

— Альбинуке, а вечером парни придут? — спрашивают девушки.

— Придут… придут… — тарахтит мялка хозяйской дочки.

— А музыканта звала?

— Звала… звала…

Швырнула пучок к другим, схватила немятого льна и снова — чах да чах, та-тах да та-тах!

— Андрюс, прибавь дыму! — кричит Альбинуке.

Андрюс хватает огромное полено и, словно спичку, швыряет на головешки. Потом вскакивает на телегу и с грохотом слетает с горки: осталось еще немножко льна, дрова нужны.