Жаждущая земля. Три дня в августе - [32]

— Люди добрые, разбойники!

Проснулись собаки в деревне, залаяли на всех концах, завыли. Но Казис оцепенел от новой мысли. А если они побегут на голос и сцапают его? Его крик словно пальцем показывает, где он. Нет, он не может тут стоять. А куда уйдешь, куда убежишь со своей земли?

Аксомайтис забрался поглубже в ольшаник. Темно в чаще, не найдут. А если наткнутся нечаянно?

Забрался на березу, высокую, густую, и почувствовал себя в безопасности. До зари сам черт его не отыщет, а при свете они гулять не любят.

— Разбойники! — снова завопил он, и даже листва в ольшанике загудела от его крика.

Собаки в деревне лаяли все яростнее, и от шума, который они подняли, вряд ли кто мог еще спать. Но не загорелся ни один огонек, ни из одного дома не вышел человек.

— Люди!

Аксомайтис просидел на березе до утра — ни жив ни мертв. Когда на рассвете он вернулся домой, жена застонала:

— Боже ты мой, что теперь будет! Они-то ушли, как только ты закричал… Но что теперь будет? Они ж не простят…

Казис сел на лавку и подпер руками тяжелую голову. Молчал, сам не знал, чем все это кончится…

— Мастеришь, Казимерас…

В ушах — железный звон, и молоток в руках вдруг превращается в пудовый молот.

Перед ним Андрюс — без пиджака, руки в брюки, — и Аксомайтис моргает, глядя на соседа, а его лицо проясняется.

— Присаживайся.

— Крюк?

— Да вот, постукиваю… Из-за каждой чепухи к кузнецу не побежишь…

Аксомайтис не говорит, для чего крюк, а то пристанет с расспросами: никак ночью гости к тебе приходят? Ночью к нему никто не приходит, и Казис ничего не знает. Да, кричал, ну и что? К нему в хлев пытались забраться. Воры, конечно. Будто воров не бывает? Нет, в то утро он и не заикнулся никому о бандитах. Только скажи, сразу пронесется по всей деревне, и тогда жди парней с винтовками, которые спросят: «Бандитов покрываешь? Почему нам не сообщил? Рука руку, да?..» Будто они поймут, что ждет тебя за такое сообщение.

— Отменный крюк.

Андрюс вроде ничего больше не замечает.

— Поросята из хлева выскакивают. Надоело за ними бегать. И жена зудит: устрой да устрой хорошую запорку…

— Теперь-то уж не выскочат…

— Не выскочат…

Аксомайтис переводит дух, тыльной стороной ладони смахивает со лба пот и, откатив ногой гильзу, лезет в карман за кисетом. Но Андрюс первым достает пачку.

— Папироску возьми.

— Одна солома. Самосад позабористей, — говорит Казис и думает: «Однако быстро ты барином заделался. Ловкач…»

— Я тоже до сигарет не охотник, — признается Андрюс. — Да вот был в городе и прихватил… Ни тебе резать табак, ни крутить. Готовый товар, вот что хорошо.

Два голубоватых дымка рассеиваются над головами, перебивая терпкий запах растущего у забора донника и сладковатый спелого тмина. Из открытой двери избы выбегает Магде, высокая тощая женщина, с попискивающим младенцем на руках, и, взяв у изгороди мотыгу, босиком шлепает на огород. У кучи хвороста суетится рябая наседка, скликая разбежавшихся цыплят.

Казис сидит, не выпуская изо рта самокрутки, прищуря глаз — дым разъедает. Небольшой у него хуторок, можно сказать, пустой, но жить можно. В те времена, правда, самой малости не хватало, и пришлось бы сложить пожитки в котомки и отправиться куда глаза глядят — с живым и мертвым инвентарем сидел в кармане Маркаускаса. Но времена вдруг переменились, литы сменились рублями. Аксомайтис продал на базаре барана и отдал весь долг. Не выдержав, так расхохотался тогда, что хутор заимодавца зазвенел, словно просторная горница, а сам Маркаускас почернел, побелел, снова почернел лицом, что-то пискнул сквозь зубы, но промолчал.

Что и говорить — теперь жить можно, все на иной лад! Только вот ночью… и люди разное говорят…

— Не слыхал, в Мачюнай — колхоз…

Андрюс приподнимает голову:

— Вот и сунули в мешок.

Казис плюет на окурок, бросив наземь, аккуратно растирает каблуком — такая сушь, с огнем шутки плохи.

— В воскресенье брата видел, рассказывал. Он тоже записался. Говорит, сложили, что у кого есть, в кучу, работать будем и жить.

— Кто знает…

— Не моего ума это дело, Андрюс, но я так прикинул: власть не захочет, чтоб нам стало хуже? Тогда и ей придется туго — мы ведь и рабочего в городе и саму власть питаем.

— Будет видно, Казимерас. Никто ничего не знает… — Андрюс разводит руками, качает головой.

— Вот что я думаю: управлюсь-ка с косовицей и не поленюсь, съезжу в Мачюнай. Своими глазами все увижу, пальцами пощупаю и тогда скажу: так-то и так-то…

— Езжай, — недовольно бросает Андрюс; он бы словцо покрепче ввернул, но это сейчас некстати.

— А вот и съезжу! — кипятится Аксомайтис. — Еще перед копкой картофеля выберусь! — Замолкает и думает о чем-то. — И еще говорит брат: выбрали они председателя, тот две недели попредседательствовал, пришли ночные и кокнули.

— У нас вроде не слыхать.

Аксомайтис сглатывает горькую слюну и говорит тусклым голосом, пряча обиду:

— У нас, как у Христа за пазухой. Под крылышком у Сокола живем.

— Люди не ругают Сокола.

— Смотря кто…

Аксомайтис лишнего не скажет, понимает: лучше держать язык за зубами. Да и что он может сказать, сам-то ведь ничего толком не знает, сидит как мышь под метлой. Слышал разговоры, что Сокол как-то застал мужиков, распиливающих уже срубленную сосну, поставил их на колени и пригрозил, чтоб не воровали лес, не уничтожали деревья. Велел и другим передать. Говорили, однажды Панцирь набросился на человека, почему тот долго дверь не открывал; выставил автомат — вот-вот выстрелит, но Сокол заступился. Всякое говорят. Известное дело — разговоры… «А кто твою телку угнал? — мелькает мысль. — А кто ночью в окно стучался?» Казис сжимает кулаки и даже не чувствует, как сгибает крюк.