Жаждущая земля. Три дня в августе - [33]

Андрюс встает, потягивается, широко расставив ноги. Рубашка выбивается из брюк, широкие рукава сползают, обнажая до локтей жилистые руки. Шея наливается кровью. Зачем он сюда пришел? Аксомайтиса никогда не поймешь — то он такой, то сякой; вечно норовит уколоть человека, говорит и не договаривает. И как теперь о своем деле сказать? Андрюс-то к таким хлопотам непривычный. Это его всегда звали, ему приказывали. И в голову не приходило, что настанет день, когда Андрюсу не хватит его собственных рук. И двух рук Тересе в придачу — четырех рук ему уже мало. Понятно, женится вот на Тересе, дети пойдут, те подрастут, помогут, но когда это еще будет? Работа не ждет, рожь на корню. Нет, иначе никак не выкрутиться, и пусть Аксомайтис не думает, что Андрюс черт-те куда оглобли воротит.

— Рожь убрал? — спрашивает он.

— Вчера. Сегодня после обеда, может, привезу воза два. Где в снопах травы нет, солома так и хрустит.

— Известное дело, сколько у тебя там ржи. А я, холера, бьюсь-бьюсь, и конца не видно.

Казис молчит, потом, оживившись, поднимает глаза на Андрюса и звонко хохочет:

— Хо-хо-хо, у тебя поле глазом не объять!

Андрюс берет гильзу, поднимает, словно взвешивая в руке, заглядывает в один конец, в другой и аккуратно ставит на землю. Ступает на нее ногой и стоит, потупив глаза.

— И моя земля, и Тересе…

— И Маркаускаса…

— Хлеб на поле не оставишь, совесть не позволяет.

Казиса так и подзуживает нечистая сила, не может он усидеть спокойно — трется задом о доски крыльца, ерзает.

— Смотри не надорвись.

Андрюс совсем сбит с толку. Плюнул бы да ушел, но… Как будто он ему худа желает?

— Зубаст ты, Казимерас. Побыл бы в моей шкуре…

— Не сладко тебе, нет, — спокойно говорит Казис, кажется, даже без подковырки, и Андрюс не может больше тянуть, время не ждет.

— Может, говорю, пришел бы рожь косить? И жену бы прихватил.

Казис громко бухает молотком по неструганой доске крыльца.

— Ну, скажем, завтра…

— Много дашь?

Нет, в голосе Казиса ни следа насмешки.

— Захочешь деньгами — так деньгами, а нет — пуд ржи. За день на двоих — два пуда.

Андрюс ждет, что ответит Аксомайтис, но тот вроде колеблется. Мало ему, что ли?

— Не думаю, что много ржи накосил.

— Рожь неважнецкая, это правда, — соглашается Казис.

— За день — два пуда, за другой — еще два пуда… Ну, как хочешь, могу и рублями.

Аксомайтис встает напротив Андрюса, перебрасывая молоток из руки в руку. Смотрит ничего не выражающим взглядом мимо него и говорит:

— И много уже работников нанял?

Андрюс оглядывается, как будто его окружили со всех сторон.

— Казимерас… соседушка. Да какое тут наниманье? Зову помочь, даром-то не хочу.

Глаза Казиса наконец поймали взгляд Андрюса, и они смотрят друг на друга остро, до боли.

— Хватит, Маркаускасу напомогался…

— Ты не путай, Казимерас!

— Ты — не Маркаускас, хотя что дальше будет, оно неизвестно.

Андрюс делает шаг назад, хватает за козырек фуражку, нахлобучивает ее на лоб. Губы плотно сжимаются, подрагивают.

— А, понимаю Хорошо тебя понимаю, Казимерас. Завидуешь? Мне завидуешь?

Казис хохочет — не хохот, гром среди бела дня.

— Не хватало, чтоб нищему барской залатанной рубашке завидовать. Говорю, не слишком ли размахался. Сегодня поденщиков ищешь, а завтра батрака возьмешь?

Андрюс готов сквозь землю провалиться от стыда. Лучше б Казимерас ему по щеке съездил, тогда бы только лицо горело. А сейчас… Неужели правда так обжигает? Да какая это правда — проснись, Андрюс!

Андрюс бежит по двору, хлопает калиткой, обернувшись, хочет что-то крикнуть, но только машет рукой и исчезает за углом избы.

Аксомайтис глядит ему вслед, потом, еще раз рассмеявшись, теперь уж негромко, про себя, берет с крыльца амбара крюк и уходит в избу.

На пороге сидит полосатая кошка и умывается. Только бы гостей не накликала думает Казис.

Руки и ноги, исцарапанные бодяком и рожью, горят огнем. Она приподнимает платье, чтобы шершавая кайма подола не задевала за икры, и бредет по росистой траве. Хорошо вот так идти по росистой траве, совсем не чувствуешь усталости, словно вместе с увесистыми снопами оставила ее в чистом поле.

Сегодня не тянули допоздна, как в другие дни. Андрюс прилетел от Аксомайтиса, выругался, пообещал кому-то «показать», а потом, едва солнце повисло над лесом, положил косу на плечо и сказал: «Пошел в деревню. Такую толоку созову, что у-у!..» — заукал он, покосившись на хутор Аксомайтиса.

Вечерних хлопот у Тересе до черта. Пригнала с выгона коров — нажравшись клевера, семенили усталые, чуть ли не верхом на вымени, — подоила, процедила молоко, дала поесть свиньям, курам и собаке. Принесла из погреба запотевший кувшинчик с молоком, налила себе кружку, взяла кусок хлеба. Она знала, в шкафчике — сало, колбаса, но что-то не хотелось.

Поставила Андрюсу на стол ужин, прикрыла газетой от мух и ушла.

Так много песен расчудесных…

Тебе, сестрица, я спою… —

дрожит, как струна, тонкий, красивый голос Болюса Аксомайтиса, и Тересе знает — мальчик ведет корову домой. Каждый вечер он так поет — то ли заглушает страх в сумерках, то ли ему просто нравится, что в вечерней тишине его голос разносится далеко-далеко.

Но не сейчас, не в этом месте,