Жаждущая земля. Три дня в августе - [31]

Лучи солнца, нечаянно пробившись сквозь густую листву ивы, освещают лицо Тересе. Она прикрывает глаза рукой и сквозь дрожащие ресницы видит, как Андрюс сует под мышку косу и плюет на оселок. Дзир-дзар! Дзир-дзар! — звук дребезжащий, как будто бьют по треснувшему чугуну, — в ушах гудит.

Шаги Андрюса затихают.

«Хватит валяться, хватит», — стучит кровь в висках. Понежить бы еще усталые руки и спину! Но шагов Андрюса не слышно, ушел.

Тересе встает и, подняв с земли платок, торопливо бежит по колкой стерне.

Аксомайтис сидит на крыльце амбара, в тени, и лупит молотком по снарядной гильзе, зажатой меж колен. Дужка от старого ведра прыгает в руке, еле удержишь.

— Что это вы делаете, папа? — спрашивает Болюс.

— Не суй нос, а то оттяпаю.

Аксомайтис отмеривает пядь от конца прута, сгибает большой палец до костяшки указательного, подняв, примеривает на глаз и снова принимается лупить — уже острым концом молотка.

— Дужку испортите, — говорит сын.

Зимой отец вытесал поленце, обстругал со всех сторон, натянул на него дужку от старого ведра, и ребенок, привязав веревкой к башмаку эту «рельсу», катался по обледенелой тропе от избы до хлева; потом даже на замерзшем болотце пробовал. Сколько раз падал, ушибался, но было весело! На что теперь отцу дужка?

— Вы бы лучше мне новый конек сделали…

— Куплю.

— А если не купите?

— Башмаки обещал, разве не купил?

— То башмаки.

— Куплю все, что надо.

— Мне очень надо, папа, — канючит Болюс.

— Сбегай посмотри, где корова.

Мальчик убегает.

Аксомайтис улыбается, провожая взглядом сына, но улыбка эта короткая и тревожная. Он переламывает дужку, длинный конец швыряет на крыльцо, а короткий разглядывает, вертит в руках. «Дурак ты, Казис, — говорит он себе. — Как будто это поможет? — Помолчав, он стукает молотком по дужке и добавляет: — Спору нет, если в дверь…»

В среду постучали в окно. Была ночь, и Аксомайтисов разбудило негромкое постукивание по стеклу. Казис первым поднял голову и прислушался.

— Магде, — потрогал он жену.

— Я не сплю. Слышу.

Казис почувствовал, как задрожало жаркое тело жены, и, выбравшись из кровати, босиком зашлепал по комнате. Осторожно приподнял краешек дерюжки, посмотрел во двор. У высоких ив маячила тень. Другая тень двигалась у забора. Под окном человека не было видно, какое-то время стояла тишина. Вдруг за стеклом появилась белая рука, и Аксомайтис, вздрогнув, отпрянул. Снова раздался стук.

— Что делать? — прошептал он; то ли у жены спрашивал, то ли у самого себя. — Что делать-то?

— Боже мой, боже!.. — стонала Магде.

— За последней коровой пришли! Мало им телки? Все заберут, живьем нас съедят…

«За то, что перед большевиками выслуживаешься, — сказали они тогда и объяснили: — За то, что помогал Маркаускасов увозить…» А теперь?.. Кто знает, за что теперь.

— Папа, я боюсь, — прошептал Болюс, а Петруте юркнула в кровать к матери. В колыбели заплакал маленький Антанелис.

Казис в бессилье сжимал тяжелые кулаки. Все тело как бы налилось свинцом.

— Боже ты мой… Казимерас, — лепетала жена, обняв девочку.

Аксомайтис натянул штаны, взял в руки деревянные башмаки.

— Будь что будет, дверь не открывай!

— А ты?

— Я бегу. Не могу я!.. Закроешь окно.

Он ушел в боковую комнатушку. Окно в палисадник было не заслонено. Посмотрел в него, отцепил крючки, бесшумно открыл обе створки и, перешагнув подоконник, сполз на грядки. Босые ноги почувствовали прохладу росы на цветах. Полежал за кустом пионов, прислушался. Кругом была тишина. В воздухе витал запах пионов, острый и хмельной. С чистого неба поверх яблонь глядел стертый диск месяца, где-то в кустах засвиристела ранняя пташка. За избой громыхнуло окно.

Аксомайтис перебрался через низкую изгородь и бросился между яблонями. Бежал, нагнувшись, трусливо оглядываясь, словно вор. В одной руке башмак, в другой — второй. «А если они дверь будут ломать?!» — подумал уже у ольшаника и остановился как вкопанный. Замерло сердце, застыло, а потом так трепыхнулось, что, казалось, выпрыгнет из груди. Казис смотрел издали на смутные очертания своего хутора, и его охватил ужас. Не за себя — за жену и детей. И слушал, не закричит ли кто… жена или дети. Всем телом подавшись в сторону хутора, с башмаками в руках, он слушал не только ушами — и широко открытым ртом, и расширенными глазами, — готов был каждую минуту броситься назад. Но там, на хуторе, только пес лаял. Нет, нет, ему нельзя возвращаться. Он должен что-то сделать. Ведь решился же на что-то, убегая из дому. Никак он не мог вспомнить, решил что-нибудь или нет, когда прыгал из окна. Искать помощи в деревне, будить мужиков? Но пойдет ли кто на них с голыми руками?.. С палкой против их винтовок? О, если б случились народные защитники! Но они сейчас в городке, а до городка — десять километров.

У Аксомайтиса заныла правая нога, — видно, напоролся на ветку. Он надел башмак. И тогда у него мелькнула мысль — он ухватился за нее, как утопающий за соломинку. Забрался поглубже в кусты и изо всей мочи закричал:

— Разбойники напали! Разбойники! Спасите, люди добрые!

Пронзительный голос Аксомайтиса разорвал ночную тишину, несся над полями словно удары по рельсу.