Жаждущая земля. Три дня в августе - [30]
Андрюс кончает прокос, плюет на стертый оселок и принимается править косу.
Солнце высоко. Сонное, мглистое, неяркое, а земля раскалена, словно по́д печи. Все обмерло, пожухло.
Андрюс ступает по жнивью не спеша, размеренным шагом, неся в руке наточенную косу. Даже на плечо не положит. Проходит мимо словно тень, без звука, не останавливаясь ни на миг.
Чах, чах, чах! — машет косой Андрюс, глядя на ложащуюся рожь, и, кажется, только о ней думает и видит только ее.
Прокос длинный. Тересе кладет сноп и часто дышит пересохшим ртом. Воздух спертый, духота, хоть бы ветерок подул — душа бы ожила. Но тихо, покойно, — даже ости обвисших колосьев не шелохнутся.
— Передых, — говорит Андрюс, бросая на сноп косу. Стоит, свесив руки, и смотрит на семенящую по прокосу Тересе. Вдруг сам наклоняется, в два приема набирает полную охапку стеблей и расстилает у ее ног. Тересе скупо улыбается и, разделив охапку пополам, связывает два большущих снопа.
— Передых, Тересюке, — повторяет Андрюс и, выйдя на лужок, садится в тени ивы.
Тересе снимает платок и проводит им по замурзанному лицу, по глазам. Сбросив шлепанцы, босиком идет по лугу, исчезает в малиннике за кустами ивняка и зарослями ольхи.
Андрюс ложится на спину. Сквозь пропотевшую рубашку пробивается приятная прохлада. Вот лежать бы так и лежать, утонув в траве, слушая мирный шорох жучков, забыв об огромном и запутанном мире, забыв даже, кто ты, откуда и куда идешь. Не твоей голове понять, что творится вокруг, даже самого себя тебе не понять; ты знаешь одно — надо жить, надо взять причитающееся за труд этого дня и за пот долгих лет. И сейчас! Ведь сейчас все у тебя под рукой и все твое!
— Хочешь?
Андрюс приоткрывает глаза. Тересе стоит рядом: платок сполз на плечо. Ее коричневые ноги исчирканы стерней, в царапинах до колен. Коленки серые, а кожа бедер белым-бела…
— Дай руку.
В большую и жаркую ладонь она ссыпает щепотку малины. Мягкие ягоды щекочут задубелую кожу, словно губы ягненка.
Тересе отступает на шаг, садится, потом расстилает под головой платок и растягивается. Она слышит, как чмокают губы Андрюса, краем глаза видит, как вздымается его грудь.
— Вкуснота! — говорит Андрюс. Он отбрасывает руку на траву, и пальцы, нащупав щавель, обрывают листочки.
— Канава пересохла, воды — ни капли.
— Надо было из дому прихватить.
— После обеда возьму кувшин.
Небо высокое, тусклое, без облачка. «Только бы не начались дожди, — думает Тересе. — В косовицу обычно как заладит…»
— Когда еще уберем эту рожь… — вздыхает она и кладет руку совсем рядом с беспокойной рукой Андрюса. Пальцы касаются пальцев и, словно испугавшись, застывают.
— Только начали, — Андрюс сжимает кончики ее пальцев мягко, как бы в истоме.
— Ни конца, ни края не видать.
Андрюс покрепче стискивает пальцы девушки.
— Управимся, Тересюке. Со всем управимся, и увидишь, как заживем! Лучше, чем Маркаускасы жили.
Тересе улыбается, глядя на густые ветки ивы. Сама не знает — радоваться ей или нет? Она хотела бы радоваться, конечно, но как тут…
— Мы же… на чужом…
Рука Андрюса отталкивает руку Тересе и снова принимается за травинки. Выдергивает и отбрасывает подальше.
— Не придуривайся. Тут все наше! На-ше!
— Как знать…
Может, Андрюсу и нет разницы — он уж такой… Ему на все наплевать — ходит в штанах Маркаускаса, в сапогах Маркаускаса, и хоть бы хны. «Я тут хозяин!» — словно говорит он. Одна Тересе никак не может в это поверить…
Снова встречаются их пальцы и сплетаются, словно корни ольхи.
— Послушай, Тересе, я жду, когда мы… Сама знаешь, Тересе, — говорит Андрюс, не поднимая головы, все еще лежа на спине. — А то какая у нас жизнь? Не жизнь это…
Тересе кончиком языка проводит по спекшимся губам. Но и язык сухой.
— Мы с тобой каждый день…
Пальцы Андрюса что жар из печки.
— Приходит ночь, и тебя нет.
Жар из пальцев Андрюса вдруг хлынул в руку Тересе, и вот он уже у нее в груди.
Андрюс приподнимается на локте, поворачивается лицом к Тересе и смотрит на девушку странно сверкающими глазами. Потом медленно наклоняется, он все ближе, Тересе слышит, как он тяжело дышит, чувствует на своем лице шершавые губы, и ее обнаженные руки обхватывают крепкую шею Андрюса, словно ржаной сноп.
— Андрюс…
— Тересе…
В этих негромких мучительных словах все — любовь, преданность, желание забыться, убежать…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— Осенью работ поубавится, тогда и свадьбу сыграем. А вот в костел твоя мамаша меня не затащит!
Тересе одергивает платье и, подогнув ноги, ложится на бок. Расчесывая пальцами густые волосы Андрюса, разделяет слипшиеся от пота прядки.
— Как ты скажешь, Андрюс.
— Я — так!
— Кликнешь, я все брошу и прибегу.
— Кликну, Тересе. Вот погуляем тогда, мочи нет.
— Валюкене туфли продает. Лакированные, с ремешком да пряжкой. Сала просит.
— Отрежь от куска. Валюкене спекулянтка, но туфли возьми.
— Пять кило сала…
— Пять? Может, за четыре отдаст…
Андрюс садится, обхватив руками колени. Его глаза с жадностью впиваются в ржаное поле, и он внезапно все забывает, — и ее, Тересе, лежащую рядом, и свои слова о женитьбе. Все исчезло, растаяло, как туман на ветру, и осталась рожь, главная и единственная забота. Андрюс глубоко дышит, широко открыв рот, втягивает в легкие крепкий, густой ржаной дух, такой живительный и сытный, что невидимые руки поднимают Андрюса с земли и ставят на ноги.
