Жажда жить - [159]

Почти полгода они встречались раз в месяц, на четвертой неделе. Грейс останавливалась в гостинице, принимала душ и оставляла вещи так, чтобы номер выглядел жилым, а затем уходила. В последний раз случилось так, что она открыла дверь своим ключом и обнаружила в гостиной не только Оскара, но и некую даму примерно своего возраста и, судя по виду, похожего социального положения.

— Привет, Грейс, это Эсме, — поднялся ей навстречу Оскар.

— Здравствуйте, — сказала Грейс.

— Объясни ей, что к чему, Оскар.

— Действительно, хотелось бы знать, — заметила Грейс. — Я ее фамилии не знаю, а вот она мою наверняка.

— Эсме Болден, — представил гостью Оскар. — Я просто думал, что без фамилий будет лучше.

— Теперь мне известно ровно столько же, сколько и раньше. — Грейс по-прежнему не садилась.

— Ну, хотя бы фамилию, — возразила Эсме.

— И много мне это дает?

— Присядь, Грейс, — предложил Оскар. — Эсме — художница, и, с моей точки зрения, очень талантливая художница. Она хочет написать твой портрет.

— Спасибо, но мне кажется, и всегда так было, что женщины, с которых пишут портреты, просто дуры.

— Вообще-то это не совсем портрет, — пояснил Оскар. — Боюсь, Грейс, мне придется сделать нечто вроде признания. Напрасно я, конечно, все с самого начала тебе не сказал, просто я думал, что если мне это нравится, то и тебе тоже понравится. Видишь ли, Эсме в своем роде очень серьезный искусствовед. И старинный друг. Ну вот, она поделилась со мной одной идеей и поинтересовалась моим мнением, а я сказал, что идея отличная. Ты же сама знаешь, как выглядят лица на большинстве картин — безжизненные, неинтересные. И Эсме решила, что если она застанет людей…

— Ты хочешь сказать, застанет нас? — перебила его Грейс.

— Ну да.

— Секс меня не занимает, только выражение лиц, — вставила Эсме.

— А вот мне кажется, так очень занимает, — возразила Грейс.

— Ладно, пусть будет так, — согласилась Эсме.

— И тебя это не смущает, Оскар?

— Напротив, скорее, думаю, понравится.

— Ну а мне нет. — С этими словами Грейс вышла и больше не возвращалась в эту квартиру. Через две недели, когда она в очередной раз привезла Анну к зубному врачу, мимо проехала машина, в которой сидели Оскар, Эсме и еще одна миловидная девушка лет двадцати. Ее они не заметили.

— Мама, смотри, это машина мистера Стриблинга, — сказала Анна.

— Да, но больше мы в ней ездить не будем. Его семья вернулась из Европы, — пояснила Грейс.

— Невелика потеря, — фыркнула Анна. — Меня тошнит от него.

Грейс рассмеялась так весело, что прохожие на Саус-Брод-стрит с недоумением воззрились на нее, а девочка повторила:

— Меня от него тошнит.

— Да, дорогая, я прекрасно понимаю, что ты имеешь в виду. И мне нравится, что в своем кругу ты говоришь о людях вот так, прямо. Но только в своем. Семейные шутки всегда самые забавные. Но я точно знаю, что ты имеешь в виду, говоря о мистере Стриблинге.

Друзья Грейс были в курсе того, что она регулярно возит дочь к зубному врачу, и уже это было показателем ее образа жизни: Конни уехала в Нью-Йорк, и Грейс вошла в узкий круг старых и новых знакомых, хотя и не завела таких тесных отношений, как с ней. С Конни-то, несмотря на все разногласия и даже открытые стычки, они за долгие годы знакомства сблизились настолько, что знали друг о друге все: кто сколько тратит на одежду; до какой степени можно сдружиться с кем-то третьим, чтобы не задеть чувств закадычной подруги; когда у другой месячные; когда всякие истории или суждения начинают вгонять другую в скуку. Так что с отъездом Конни в Нью-Йорк никто не занял ее места в жизни Грейс. Она просто возвела некую невидимую стену между собой и знакомыми, которые могут при случае заскочить в гости, и не ждала и не провоцировала ничьих признаний и излияний. О своих делах или планах она либо не говорила ничего, либо очень мало, поэтому роман с Оскаром Стриблингом так и не стал достоянием Форт-Пенна. Дабы не привлекать к себе излишнего внимания, она даже брала билеты на дневной поезд, а не на утренний, каким обычно жители Форт-Пенна ездили в Филадельфию по делам или за покупками, а возвращалась питсбургским, отходившим из Филадельфии в начале двенадцатого утра, что позволяло договориться с кем-нибудь из знакомых в Форт-Пенне о позднем завтраке и, таким образом, сохранить в тайне отсутствие в городе. Ее телефонный разговор с Джеком Холлистером состоялся уже после того, как роман со Стриблингом подошел к своему внезапному и совершенно эзотерическому по духу финалу, так что недовольство тем, что газета следит за ее перемещениями, к текущим событиям не относилось.

Что же касается замечания относительно приемов, то оно и вовсе не имело под собой оснований: имя Грейс чрезвычайно редко появлялось в материалах светской хроники по той простой причине, что она чрезвычайно редко показывалась в обществе. Во время войны она научилась играть в бридж, выигрыши от которого шли на благотворительные цели, и сейчас если уж Грейс и выходила вечером в свет, то главным образом ради игры. Многочисленным попыткам заманить себя в женский бридж-клуб она, правда, сопротивлялась, но присесть за карточный стол любила и играла хорошо, особенно с мужчинами — что, кстати, и объясняло вечернее время встреч. В текущем, 1919 году ее чаще всего можно было увидеть в обществе Эдгара и Бетти Мартиндейл, Скотти и Натали Бординер, Джорджа и Мэри Уолл, Эдмунда и Нэнси Кларксон. Это была хорошо подобравшаяся, хотя нельзя сказать, что такая уж модная, компания. Эдгар Мартиндейл был пришлый, и Натали Бординер тоже (в девичестве Натали Уолкер, она родилась в Гиббсвилле); Эдгар был женат на сестре Скотти Бординера. Уоллы корнями уходили в почву Форт-Пенна, а вот ректор университета Эд Кларксон, как и его жена, были не местного разлива. Бетти ничего не понимала в картах, ей было все равно, пойти под болвана с бланкового козырного туза или сделать конвенционный ход четвертной сверху из своей сильнейшей масти. Но, не умея играть в карты, Бетти обладала здравым смыслом, что и позволяло ей не навязываться в партнеры, и ее место занимала Грейс. Компания собиралась раз в неделю в одном из пяти домов, и Бетти занимала себя чтением либо ложилась вздремнуть, пока не приходило время отвозить мужа домой. Ужины отличались неприхотливостью, отчасти чтобы не смущать Кларксонов, живших почти исключительно на жалованье Эда, отчасти потому, что все игроки достигли того возраста, когда после слишком обильного ужина неудержимо клонит в сон. Вино не подавали вообще; домашнюю карамель и взбитые сливки поедали во время игры, а после последней сдачи на столе появлялись кофе и сандвичи с холодным мясом. Играли, учитывая довольно слабый уровень участников, по-крупному — полцента за вист, но в конце концов в накладе не оставался никто, потому что Кларксоны обычно выигрывали, а Грейс, самая состоятельная из присутствующих, наоборот, обычно оказывалась в самом низу или среди других проигравших. Эдгар Мартиндейл и Эд Кларксон играли в одной манере: когда очередь играть картами болвана доходила до одного из них, и тот и другой медленно тянули руку через стол, поднимали нужную карту, задерживали ее в руке, а затем со стуком припечатывали к столу. Скотти Бординер играл быстро, временами превосходно, но слишком часто повторял «остальные мои», затем лишь, чтобы кто-нибудь из партнеров потребовал показать, как это ему при своем ходе удалось сделать у болвана мелкие трефы старшими. У него была привычка постукивать картой по своим белоснежным зубам, а собственные ошибки он переживал сильнее других. Нэнси Кларксон и Мэри Уолл играли исключительно по правилам, не зря именно они вели подсчет очков, а также следили за правильностью сложений и вычитаний; Джордж Уолл, еженедельно игравший в клубе в покер по большим ставкам, напротив, любыми правилами пренебрегал и отчаянно блефовал, то ли крупно проигрывая вместе с партнером, то ли крупно выигрывая. Говорил он за столом больше остальных и поедал почти все сладости. В отличие от него Натали Бординер как раз к последним почти не прикасалась, утверждая, что сладкое портит цвет лица, на которое стоило посмотреть, но рот открывала почти с той же частотой и в анализе закончившейся игры была посильнее, чем в самой игре.