Жаворонок - [4]

— Развалившийся дом не подопрешь одним кирпичом, — скромно ответил Чары.

Ага-Юсуп оценил сдержанность молодого тренера.

— Скоро, я думаю, мы встретимся в другом месте, Чары, — сказал Ага-Юсуп, и сердце Чары забилось сильней. — Рад буду вашим успехам. А пока прими совет: хороший джигит с хлыстом не дружит…

Жаворонок болел четверо суток, и четверо суток не отходил от него Чары. На ночь он стелил кошму вблизи конюшни. Ночи полны были тайного шума, казалось, то звезды шелестят на высоком небе. Чары думал о Жаворонке и мечтал о будущем. Он видел своего питомца победителем победителей, он видел огромный табун ахалтекинцев, спускающихся к «Заре» с горных пастбищ Копет-Дага. Он видел себя летящим на Жаворонке, земля оставалась далеко внизу, все ближе и ближе сияющая пиала месяца — Чары засыпал…

В дни, когда Жаворонок отдыхал после болезни, Чары вместе с братьями Карлиевыми утеплил и расширил конюшню. Не беда, что многие стойла оставались пустыми, коневоды твердо верили, что не так уж далек день, когда их займут стройные красавцы скакуны…

Послушный собственному чувству и совету Ага-Юсупа, Чары навсегда забыл о хлысте, да в этом и не было нужды. Конь выдал себя наконец. Чары, осознав свою новую силу, стал жестче, определеннее в требованиях. Теперь он изо дня в день вызывал Жаворонка на тот стремительный, щемяще-благостный полет, что, раз испытав, нельзя забыть. И Жаворонок не противился наезднику более, в нем самом появилось теперь стремление раскрыть себя до конца. Это была зрелость…

До «Зари» дошел слух, что секретарь райкома Поселков получил с 21-го завода несколько племенных кобыл и жеребцов для передачи колхозным конефермам.

— Наверное, «старикам» отдаст, — вздохнул Чары.

«Стариками» называли бахарских колхозников в честь двух знаменитых стариков колхоза: тренера Ага-Юсупа и бахши Вепы Нурбердыева.

— Вот бы нам, — мечтательно подхватил Сарыев, — две-три матки и жеребчика! Мы бы такую конеферму развернули! Эх! А что, может, поехать к Поселкову?

— Не даст! Курбан нас с плохой славой связал.

На лице Сарыева застыло напряжение мысли. Казалось, он ищет в уме какой-то веский довод и не может найти его.

— Э, стоячая вода плесенью покрывается! — решительно изрек Сарыев. — Еду!

Через несколько минут он уже проскакал по колхозной улице. Чары с надеждой глядел ему вслед…

— Что, лошадей?! — закричал Поселков, и его рябоватое крупное лицо затекло кровью. — Не жирно ли для «Зари» таких красавиц? Не держатся у вас лошади…

— То не наша вина — Курбана…

— Курбан не один в колхозе!

— Пастух плох — стадо паршивеет…

— Курбан не все разбазарил, — хмуро отозвался Поселков. — Да и я вот помог вернуть Мелекуша. Почему не видать ваших коней на скачках?

— От беготни козел джейраном не станет, — уклончиво сказал Сарыев.

Но Поселков недаром прожил в Туркмении десять лет.

— Плохое скрывай, а хорошее не зарывай. Мы помогаем тому, кто и сам борется.

Нет, с этим человеком на пословицах далеко не уедешь…

— Дай нам коней! — почти выкрикнул Сарыев со сдержанной страстью.

— Покажи себя. — Поселков посмотрел на смуглое серьезное лицо Сарыева, с упрямой складкой между густыми бровями, и в глазах его мелькнул лукавый огонек.

— Возьмете приз на скачках — дам вам коней, — сказал он.

…И все-таки Сарыев не спешил. Только в ноябре, незадолго перед закрытием сезона, решило правление «Зари» выставить коней на больших воскресных скачках в Ашхабаде.

3

Скачки в Туркмении! Веселый поединок, где колхозы и конезаводы перед лицом народа утверждают свое трудовое достоинство. Недаром здесь спорят на тельпеки — проигрыш не убыток, символ: проигравший уходит с непокрытой головой. Обычно каждый колхозник ставит на коней своего колхоза, и если солнце жжет его маковку, то сердце его жжет молчаливый упрек: ты плохо работал.

Огромное поле ашхабадского ипподрома клубилось золотистой пылью. На внутреннем круге, обведенном скаковой дорожкой, было особенно шумно и суматошно. Здесь располагались станы колхозов, участвующих в скачках. Сновали объездчики, наездники, тренеры, выделявшиеся праздничными тельпеками.

Вились бледно-голубые дымки костров, расположенных вблизи станов, запах плова проникал даже за изгородь, на трибуны.

Объездчики проваживали коней. Толстые войлочные попоны окутывали спины, шеи, головы коней. И когда объявляли заезд, конь выходил из попоны во всей своей трепетной красе, как бабочка из кокона.

Здесь царило полное равенство возрастов: старый наездник Бердыев уважался наравне с маленьким Кара, пятнадцатилетним подростком; пожилой кривоногий Гельды, без перерыва сосущий мятую папироску, — наравне с двадцатилетним стройным наездником 21-го завода в щеголеватом белом костюме и хромовых сапогах. Все они были мастерами своего дела, и если Гельды насчитывал больше побед, чем другие, то дело заключалось не столько в его безукоризненном мастерстве, сколько в том, что он скакал на конях бахарского колхоза, лучших в республике.

Человеком, привлекшим к себе особое внимание, был старый Ага-Юсуп. Вокруг темного, одноглазого, пропеченного солнцем лика Ага-Юсупа ореолом сияла легенда. В старину об Ага-Юсупе говорили, что шайтан открыл ему тайну души коня, что Ага-Юсуп взглядом своего выцветшего белого глаза может укротить самого бешеного скакуна. А когда он клал на шею коня свою тонкую, с женскими длинными пальцами руку, дрожь прохватывала тело коня, ресницы начинали часто и мелко биться, и конь впадал в покорный, бодрствующий сон…