Жарынь - [49]

Андон так вжился в свой сон, ему так не хотелось, чтобы вернулась эта ложная смерть — кошмарнее настоящей гибели, — что он вместо ворот пошел к ограде, на запах навоза и молока. Ему казалось, что он и впрямь умирает, а перед смертью видит по ту сторону плетня у навозной ямы разлитое молоко, над которым поднимается парок, козу, машущую рогами, племянницу бабки Карталки, бегущую к дому. А на деревьях и домах все так же лежит весенний иней и все так же гремит труба Перо Свечки.

Андону стало стыдно, что минуты две тому назад он ответил пустым взглядом на слова «Я тебе любила». Он осторожно приподнял веки — хотел украдкой посмотреть на нее ласковым взглядом, но побоялся и уставился в угол кабинета. Решил, что при свете лампы ему станет легче, но еще больше обеспокоился, поняв, что лень кончится не так скоро, как ему недавно казалось. «Если через полчаса не стемнеет, я не выдержу», — подумал он. Пальцы левой руки свело, он убрал раненую ладонь под стол и стал смотреть в открытое окно, на дугу Светиилийских возвышений. Там клубился красный дым. Он благословил горы и подумал, что, пока они с Милкой были в разлуке, он бы пропал, если бы не вел нормальную греховную жизнь здорового мужчины. Утоляя свой мужской голод, он ругал себя, но не слишком строго, и был отчасти доволен, что не погряз в трясине греховной жизни и навсегда забыл Милку. Он повернул окаменевшее лицо к женщине, которая еще смотрела на него с грустным презрением.

— Наши личные переживания никого не интересуют, — сказала она его собственным безразличным тоном. — Надеюсь, ты не станешь отрицать, что разогнал порядочных людей и понасажал разной шушеры?

— Ты не преувеличиваешь моей роли?

— А что ты скажешь о Керанове, Маджурине, Ивайло?

— Я не хотел им зла. Хочешь, поклянусь памятью отца?

— Я не верю тебе.

— По-твоему, Керанов, Маджурин и Ивайло никакой вины не имеют?

— Не будем судить их за глаза.

— Они сами разбежались. Совершенно правильно.

— Но не по собственному желанию.

— То-то и плохо, что добровольно.

— Выходит, что ты — ангел небесный.

— Нет.

После учебы, до возвращения в родное село под начало Николы Керанова, Кехайову пришлось хлебнуть лиха в разных районах юга. Парня считали меченым, ему все везло на скверных шефов, личные интересы которых шли вразрез с интересами отечества. Они считали, что Андон, пострадавший, обвиненный в своеволии, не имеет опоры ни в себе, ни в обществе и должен молиться на свое непосредственное начальство. Но Кехайов не признавал себя побежденным; он в грош не ставил выгоду своих шефов, неизменно предпочитая самый надежный земной интерес — интерес родины. Потом, наконец, он попал к Керанову, — у этого человека начальнические амбиции полностью и бесконфликтно сливались с государственной линией. Когда Николе пришлось туго, Кехайов стал думать, как исцелить друга, и нашел средство — молоко овцы, пасшейся в люцерне. Кехайов по запаху молока узнавал, какую траву ела овца днем. «Запах люцерны даст ему уверенность, навеет воспоминания о юности, о тех днях, когда он учился косить сено». Андон налил бутылку молока, сунул ее в омуток, чтоб молоко не скисло, и стал поджидать Керанова.

Он увидел Николу в тени под скалами. Тот, опустив плечи, направлялся к освещенному солнцем хребту. «Кажется, зол», — подумал Андон и принялся жевать стебелек люцерны. Керанов вскарабкался по склону и сел на душистую траву. «Я что-то хотел сделать!» — подумал Андон, не вникая в слова Николы Керанова, и тут же вдруг встрепенулся: Керанов говорил о том, что Андон должен очернить его перед сельчанами. Андон перестал жевать травинку и стал искать корень николовых терзаний. Корень оказался в избытке пуха, заложенного в проект облегчения. Он снова стал жевать травинку — хотел изловить в ее живом дыхании одну мысль, которая все ускользала от него. «Что же это такое, что это?» — спрашивал он себя, пока они вместе искали николины грехи. «Если не догадаюсь, достанется нам обоим», — подумал Андон. И когда они возвращались в село погожим летним вечером, и всю ночь в чужой постели он старался вспомнить, что же такое забылось, и не мог.

Андон уныло просидел целый день во дворе, в тени сливы. Под вечер надел белую рубаху, причесался и с возросшим чувством приближения опасности пошел к Кооперативному дому. Сел рядом с начальством под тремя высокими окнами, залитыми светом, бьющим со Светиилийских холмов. Повел глазами по толпе — выплывало то одно, то другое лицо, остальные тонули во мраке, словно в густом лесу. Нашел массивное лицо Куцого Трепла. Некогда тот мастерил дикани под соломенным навесом в селе Тополка. Ему все не хватало денег прожить год, не голодая. Однажды осенью, после молотьбы, когда народ стал привозить дикани на починку, он ухитрился слабо набить кремни. Летом, в пору молотьбы, зубцы повыпадали на полных токах, и за неделю к Треплу под навес навезли сотни диканей. Он в десять раз повысил цену, сельчане матерились, но хлеб лежал перемолоченный, — пришлось развязывать туго затянутые уголки платков. Мастер работал днями и ночами. Он надорвался, и у него лопнула жила, тогда-то он и признал свой грех. Деньги пришлось вернуть, а его самого подлатали в амбулатории, а потом он сидел под навесом и распоряжался, народ же сам набивал кремни на дикани. Через месяц-другой Трепло выздоровел и бросил свое ремесло: опаскудил я его, говорит, не могу есть такой хлеб. Начал ставить заборы, ворота, перекрывать дома. Мастерил веретена, мотовила, прялки и бесплатно раздавал бабам. За год до конца войны перебрался на вдовий двор Йорданы. Перед этим он починял ей ворота. Налаживая подворотню, сильно потел, баба решила, что раз он потеет, то здоров, как бык, и взяла его в мужья. Рядом с отчимом Андон увидел Сивого Йорги, русого, с крупными, как у богатея, ушами. После Крымской войны десятков пять семей отправились в Иерусалим искать спасения. Их выследила погоня, когда они ночевали в лесу у нынешнего Ерусалимского. Началась страшная резня. Уцелели только один мужик и одна баба, предки нынешнего Сивого Йорги, они ходили за хворостом и зашли далеко в лес — собирали топливо для костра. Им с детьми пришлось жить в пещерах, а после освобождения Болгарии они основали нынешнее село Ерусалимско. Между плеч Трепла и Йорги синела фуражка глухонемого Таралинго, который пятилетним мальчуганом забрел в Яницу неведомо откуда после кровавых событий 1925 года. Его назвали Таралинго, выучили подметать общину, стали подкармливать. Ночевал он на чердаке общины, был нем, только в полнолуние издавал нежные звуки. Старичок Оклов разгадал их смысл: он твердил, будто мальчик смутно вспоминает мать и в ночи полнолуния она якобы водит его в гости к какой-то бабке по имени Желяза. Бабка та якобы приходится матери теткой и живет в низком кирпичном домике среди персикового сада с двумя тополями у ворот.