Жарынь - [48]

На другой день они встретились как давние знакомые, и она тут же начала заботиться о нем. Его это не смущало. Хотелось отвечать ей тем же, но это не всегда удавалось. Тогда на него напал страх: он боялся за Милку, Маджурина и Керанова. Он надеялся уберечь хотя бы Милку, считая, что она застрянет в Янице ненадолго. Вдвоем они строили планы: как только деревца пойдут в рост, они поженятся, будут работать где-нибудь в самых глухих хозяйствах юга. Оставив после себя тут ферму, там — сад, они переедут в город. Услышав, что ее назначают главным агрономом по садоводству, Андон испугался и весь побледнел. Он вышел на улицу, не вполне понимая, почему его охватил ужас. Летняя ночь с легкими темными шорохами в садах подсказала ему, что он боится потерять ее. Если деревья не примутся, ей несдобровать, и он так и сгинет браковщиком. «Подлец, — обругал он себя, — уже готов задать стрекача». В ту ночь Андон не уснул до рассвета. А на другой день, бродя в вербняке на берегу Бандерицы, он подумал, что зазря оклеветал себя. Увидев Милку в легкой тени верб, он сказал себе: «Вчера я ушел, чтобы открыть щель, через которую она сможет ускользнуть невредимой, если будет нужно. У нее нет чувства опасности, — думал он, — а я набит им до отказа, как двустволка дробью». Они прилегли на траву, и он объяснил ей свой вчерашний поступок, час тому назад неясный ему самому. Племянница бабки Карталки считала трудные женские месяцы, но Андон и Милка и не думали о ребенке.

Среди тревоги, охватившей жителей Яницы в те дни, когда опал цвет в саду, Андон испытывал мужскую гордость оттого, что ему удастся уберечь Милку. Когда же он понял, что разочарование сельчан оборачивается неприязнью, желание уберечь ее вспыхнуло еще сильнее. Отчаяние сельчан отнюдь не пугало его. Он начал собирать вещи, приготовил планки, чтобы заколотить окна, сердце его весело прыгало, как у деревенского мальчишки, которого взрослые обещали взять с собой на праздник в далекое село. Андон думал: «Она придет, и мы переберемся в район Искидяр». Но Милки все не было, он вышел во двор, окутанный ранними мартовскими сумерками и сказал себе, что он дурак: Милка из скромности не придет к нему в дом, а будет ждать его у Маджурина.

Он не заметил, как оказался перед домом Христо. Где-то неподалеку кавалерийская труба Перо Свечки звала коз на пастбище. Андон постучал в окошко и замер. Иней белой вуалью окутал дом, двор и деревья. Со двора племянницы бабки Карталки долетал дух оттаявшего навоза и теплого козьего молока. Милка вышла на крыльцо, Андон изумленно уставился на ее зимнее пальто, мятую юбку, нечесаные волосы и понял, как она несчастна. Он не двинулся с места, хотя собирался зайти в дом, как делал это до недавнего времени. Он не знал, как себя вести — горевать или радоваться, — ему никогда не приходилось спасать человека.

— Пошли со мной! — сказал он.

— Куда? — спросила она.

Андон со стыдливостью человека, который не любит выставлять свое сочувствие напоказ, начал тихо объяснять, что увезет ее в Искидяр, что он поступил разумно, нашел щель, что теперь, наверное, только ему позволят экспериментировать в земледелии.

— Собирайся! — попросил он ее, приняв ее смущение за согласие.

Она резко отпрянула к двери, и тогда он увидел упрек в ее лице, в руках, слепо нащупывающих замок.

— Не ожидала, — сказала она упавшим голосом, полным разочарования.

— Что, что? — сказал он, чувствуя, как начинает кружиться голова, как его охватывает отчаяние обманутого человека.

«Она не видит во мне опоры. Я был для нее чем-то вроде подопытного кролика. Младенец в пеленках, которого можно обмануть соской-пустышкой», — думал он, шагая по улице; иней поскрипывал на черепице крыши. За плетнем торчали козьи рога. Что это еще за коза? Племянница бабки Карталки доила молоко. К черту, скорей бы выбраться отсюда. Он увидел край крыши, нависший над углом дома, подумал: еще несколько шагов, и он потеряет из глаз и Милку, и двор, и козу карталкиной племянницы. Только бы Милке не пришло в голову позвать его. Этого ему не хватает! Он не против сострадания, но надо быть поистине отпетым неудачником, чтобы женщине, попавшей в беду, захотелось утешать его. Если она, сама в эту минуту безутешная, начнет успокаивать его, самого непострадавшего человека, — лучше пустить себе пулю в лоб. Чего доброго, она еще начнет нежничать с ним. Знает он цену такой нежности. И отец был нежен до поры, до времени, а потом еще как отстегал кнутом. С той поры ему начали сниться пустая мельница в лунную ночь, оглашенная заунывными переливами волынок, трое полицаев с длинными кривыми винтовками… Он поднимается на хребет, летняя лунная ночь со звуками волынок исчезает, и он видит зимнюю Тунджу, лодку на воде. Трое полицаев, сидя на корточках на дне лодки, целятся в него из своих длинных кривых винтовок. Он бежит по голому берегу к вербняку, окаймляющему далекую излучину реки. Ищет укрытия. Садится на корточки между двух веток, открывающих проход к темной воде. Упирается коленом в песок и начинает стрелять по преследователям. Но оружие не издает ни звука, от пяток к груди ползет холод — так бывает, когда смерть одолевает нас, он кричит: «Помогите, помогите!» — но ниоткуда ни голоса, ни выстрела. Тогда полицаи в лодке, поравнявшейся с вербами, встают во весь рост и убивают его в упор тремя частыми выстрелами.