Жарынь - [46]
Предзакатное солнце ребром стояло в окнах кабинета. Свет рассеивался, изнутри казалось, что скоро начнет смеркаться. Милка подступила к столу, думая, что он сердится за опоздание. Ее не беспокоило, что она задела его, но чувствовать себя виноватой не хотелось — это мешало бы ей ненавидеть его. Кехайов вяло протянул руку. Она встала боком к нему, и вечерний свет за его спиной вызвал в памяти весенний дождь на лугу с кустами шиповника. «Нет, нет!» Она почувствовала, что ее ненависть дождевыми каплями уходит в землю, в траву. Она не понимала, что это в ней говорит женская сердобольность, некогда израсходованная на этого человека. Он хотел было обнять ее, но тут же убрал руку, как делал это при встрече с людьми, готовыми ответить на ласку оскорблением. Но теперь он сделал это не из боязни обиды, а нарочно: не хотел выдать свою любовь. Но Милка не поняла его чувств и села с вновь всколыхнувшейся неприязнью. Он самодовольно откинулся на спинку стула, надев маску строгости. Милка неловко вынула из сумки зеркальце и стала оправлять ладонью волосы. Андон усмехнулся в стеклянную перегородку ее беспомощной женской изобретательности. Милка убрала зеркало. Андон сидел перед ней холодный, полный начальнического высокомерия, которое всегда расстраивало ее. Только презрение помогло ей сохранить самообладание.
— Уходи! Я не хочу, чтобы сегодня вечером ты был в селе! — сказала она, изумляясь, что в голосе ее нет властности.
Андон вынул карманные часы на цепочке и подумал, что через полчаса стемнеет. «Только бы выдержать», — подумал он.
— Прошу тебя, — его голос прозвучал сухо, как стук швейной машинки, — вернись в город!
— А если я тебя не послушаюсь?
— Я очень тебя прошу!
— Мне ничего не стоит тебя заставить, — сказала Милка.
— Я знаю, что подчинен тебе.
Милка поняла как легко ей было бы воспользоваться своей властью, и сколь бесполезно будет все, если она, избежав риска, не тратя усилий воли, превратится в простую пружину канцелярского механизма. Стоит только, подумала она, оставить свои права представителя власти без надзора разума и сердца, как от этого пострадают и злаки, и плевелы. Ничто не уничтожает справедливость с такой беспощадностью, как сама справедливость, обманывающая себя.
— Как же ты меня прогонишь? Кулаками? — спросила она.
— Ради твоего же добра прошу, — сказал он, сверкнув двумя рядами крепких зубов.
— Врешь, ты боишься.
— За тебя, — сказал он. — Не суй головы под зубья шестеренки.
— Это ты шестеренка?
— Может быть.
— И ты сомнешь меня?
— Если не подчинишься.
— Ты меня ненавидишь, — сказала она.
— Нет, я предпочитаю, чтобы другой стал козлом отпущения, — сказал Кехайов. — Не думай, что я тебе мщу.
— Я тоже не мщу. И не боюсь. Было бы страшно, если бы не было преград.
— Ты не знаешь меры, — не унимался Кехайов. — Собираешься спасти сад, заставив народ низко обрезать ветви. С тобой тут же согласятся, от радости начнут кидать шапки в потолок. А ты не задавала себе вопроса, почему до меня никто не пробовал подрезать крону низко? Это же элементарная мысль. Большего ума не требуется. Но кто тебя станет слушать? Ты думаешь: «Виноват Андон Кехайов, предадим его позору и — готово». Просто ли есть жареных куропаток?
— Утром мне казалось, что просто.
— Балованное дитя видно сразу. Если бы ты хоть раз пострадала, обожглась на молоке, то не только на воду — на тыкву на плетне стала бы дуть.
— Я знаю, что будет трудно.
— Ты говоришь — трудно? Невозможно. Низкая обрезка спасет сад, он худо-бедно поскрипит, пока дадут плод новые саженцы. Но урожайность уменьшится, доходы понизятся. Придется ударить людей по карману. А они позволят?
— Не пугай меня, я не ребенок.
— Не упорствуй, — сказал Кехайов. — Приезжай весной. Я придумал…
— Что?
— Секрет. Если получится, расскажу. У меня есть вариант спасения.
— А если не получится?
— Тогда посмотрим. А ты опирайся на вариант, который тебе дал окружной комитет.
— Заем? Это не решение, а рекомендация. Я не обязана ее выполнять.
— И сделаешь промах.
— Если каждый будет опустошать землю, государство денег не напасется. Долги надо платить. Я знаю, что несколько миллионов заткнут дыру. Но я бы презирала себя всю жизнь, если бы согласилась на это. Легкие победы гибельны.
— Я буду против тебя, — машинально сказал он. Он сидел все так же неподвижно, как пень. Два близких окна уже застилала тень. День спускался с высоты через крайнее окно и стекал за спиной Андона в противоположный угол кабинета. Милка, огорченная тем, что Андон не раздосадован и не испуган, смерила его проницательным взглядом: ей хотелось понять, сохранилась ли в его сердце искра человечности. Глянула на его руки, лежащие на бархате. Правая покоилась бездушно, как топорище, левая — простреленная — вздрагивала. Милка впилась глазами в пострадавшую кисть.
— Я тебя разоблачу, — сказала Милка. — Нечего и говорить, что ты меня огорчил.
— Люди все знают, — отозвался он.
— Все?
Он помедлил с ответом, чувствуя, что левая рука тяжелеет. Серая тень подковой ограждала свет в противоположном углу. Андону захотелось убрать левую руку под стол, но он постеснялся, и ладонь осталась лежать на бархате. Он весь подобрался, как перед прыжком в пропасть.
Сюрреализм ранних юмористичных рассказов Стаса Колокольникова убедителен и непредсказуем. Насколько реален окружающий нас мир? Каждый рассказ – вопрос и ответ.
Что делать, если Лассо и ангел-хиппи по имени Мо зовут тебя с собой, чтобы переплыть через Пролив Китов и отправиться на Остров Поющих Кошек? Конечно, соглашаться! Так и поступила Сора, пустившись с двумя незнакомцами и своим мопсом Чак-Чаком в безумное приключение. Отправившись туда, где "розовый цвет не в почете", Сора начинает понимать, что мир вокруг нее – не то, чем кажется на первый взгляд. И она сама вовсе не та, за кого себя выдает… Все меняется, когда розовый единорог встает на дыбы, и бежать от правды уже некуда…
Первая часть из серии "Упадальщики". Большое сюрреалистическое приключение главной героини подано в гротескной форме, однако не лишено подлинного драматизма. История начинается с трагического периода, когда Ромуальде пришлось распрощаться с собственными иллюзиями. В это же время она потеряла единственного дорогого ей человека. «За каждым чудом может скрываться чья-то любовь», – говорил её отец. Познавшей чудо Ромуальде предстояло найти любовь. Содержит нецензурную брань.
Книга – крик. Книга – пощёчина. Книга – камень, разбивающий розовые очки, ударяющий по больному месту: «Открой глаза и признай себя маленькой деталью механического города. Взгляни на тех, кто проживает во дне офисного сурка. Прочувствуй страх и сомнения, сковывающие крепкими цепями. Попробуй дать честный ответ самому себе: какую роль ты играешь в этом непробиваемом мире?» Содержит нецензурную брань.
К Пашке Стрельнову повадился за добычей волк, по всему видать — щенок его дворовой собаки-полуволчицы. Пришлось выходить на охоту за ним…
Автобиографическую эпопею мастера нон-фикшн Александра Гениса (“Обратный адрес”, “Камасутра книжника”, “Картинки с выставки”, “Гость”) продолжает том кулинарной прозы. Один из основателей этого жанра пишет о еде с той же страстью, юмором и любовью, что о странах, книгах и людях. “Конечно, русское застолье предпочитает то, что льется, но не ограничивается им. Невиданный репертуар закусок и неслыханный запас супов делает кухню России не беднее ее словесности. Беда в том, что обе плохо переводятся. Чаще всего у иностранцев получается «Княгиня Гришка» – так Ильф и Петров прозвали голливудские фильмы из русской истории” (Александр Генис).