Жарынь - [32]

— Сдаюсь, — сказал Керанов, — зайди вечером в ремонтную мастерскую.

— Кольо, дай ему там, что можешь, — вмешался Маджурин. — Пускай потренируется водить мотоцикл на асфальте. А я пойду вразумлять Таралинго. Он бастует на Зеленом холме. Ночью будем вправлять мозги Сивому Йорги. Машина потребуется.

— Отвезем Сивого на курорт в Сливен, — предложил Трепло. — Там места подходящие.

— Сдаюсь, сдаюсь, — повторил Керанов и повел Куцое Трепло к ремонтной мастерской.

Маджурин смотрел на них в густом июньском свете, пока дверь, залитая белыми металлическими звуками, не поглотила обоих крестьян: молодого — с дипломом инженера, и старого — малообразованного чудака, что, волоча хромую ногу, рвался к машинам. В мастерской Керанов пошел впереди Трепла. Под стальной грохот станков ярко и торжественно в его груди вскипело опьянение. С легкостью птицы, взмывающей в небо на рассвете, он устремился в глубь мастерской. «Проект принят в окружном центре, конец терзаниям!» — подумал Керанов и принялся рыться в ящике со старым инструментом.

Когда лет десять назад у Керанова отобрали председательский пост за соучастие в насилии, он внушил себе, что кругом виноват, как это обычно бывает с людьми, у которых ничего нет за душой, кроме жизни, за которую они проливали кровь и пот. Он стал техником в хозяйстве, заочно выучился на инженера и въелся в работу на новом поприще с самоотрицанием человека, который крепит свой дух гордостью страдальца. Он не жаждал ни денег, ни удобств, жил с семьей в домишке, построенном его прадедом накануне Балканской войны; отпуск проводил в селе, не ходил ни по гостям, ни в корчму; в личном хозяйстве обходился мулом и скрипучей тележкой. Покорно грустный, как увядающее лето, с опущенными плечами и неуверенными речами, он не видел особой разницы между безбедным житьем и нехваткой, был безразличен к ругани и ласке. Он чувствовал себя сидящим в седле, с ногой, вдетой в стремя. Даже сон его был неспокоен, он нередко спал сидя, прислонившись спиной к стене, продолжая скакать во весь опор.

Посланцы, что сновали на «газике» между канцеляриями села и своими городскими квартирами, исчезли после ликвидации околий. Керанов принял руль общины с боязнью, но этой весной невзгоды минувших лет стали забываться. С одобрением проекта и одолением «желтой лихорадки» он целиком поддался медному набату восторга.

Отослав Куцое Трепло, он увидел коновязь с охапкой сена и вдруг ощутил желание полежать на прохладной траве — донимала жарынь. Забрался на сеновал под редкие грабовые стропила, и над сладкой дремой, над дурманящими запахами скошенной травы поплыло июньское небо с мягкой постелью проекта облегчения.

XI

«Нам дорога каждая травинка».

Марин Пецански, июль 1972 г.

Сливен

Расставшись с Керановым и Куцым Треплом, Маджурин вернулся домой. Взял старое кремневое ружье, заброшенное на чердак еще в те времена, когда была жива Карталка, и пошел на Зеленый холм к Таралинго. Из долины наплывал рокот машин и стук топоров. Глухонемой в куртке, галифе и фуражке торчал возле куста терновника под июньским солнцем. Он торчал здесь в протестующей позе еще со вчерашнего дня, когда Маджурин назначил его сторожем. Сначала он было решил, что тоже становится начальником, и радостно замычал, но потом глянул на свои пустые руки и отказался пить и есть. Маджурин долго бился с глухонемым, пока понял, что тот требует ружье. И вот теперь он шел к Таралинго — чернявому, со светлыми глазами жаворонка, мужику неопределенного возраста, смахивающему на подростка, страстному любителю наряжаться. Тот с опаской глянул на ружье в руках Маджурина. Потом выхватил его и принялся осматривать ржавый магазин. Маджурин боялся давать Таралинго в руки годное оружие и надеялся обдурить его старой кремневкой. Но глухонемой, поняв, что ружье не действует, снова протестующе застыл, обидевшись по-детски. Маджурин вернулся в село и явился с «манлихером» и пачкой холостых патронов. Он подозвал глухонемого пальцем. Вдвоем они спустились в долину и зашагали между саженцами по рыхлой и мягкой, как тюря, земле, вышли к вязам на берегу реки. Шум работ, доносившийся со второго участка, который бригада расчищала под сад, заглушило рокотание реки и шелест вязов. Маджурин подошел к вязу, за спиной, украдкой, чтоб не видел глухонемой, просверлил ножом две дырки в потрескавшейся коре и вернулся к Таралинго, который ждал метрах в двадцати. Вручил ему «манлихер» и показал, как надо целиться. Отошел в сторону и, торжественно сверкая улыбкой из-под пестрой кепки, резанул ладонью пронизанный светом воздух. Таралинго нажал на спуск; он не услышал звука, но грудью ощутил толчок приклада и на секунду замер в ярком сиянии июньского утра. Маджурин кивком головы подозвал его и подвел к вязу. Таралинго, обнаружив дыры в коре дерева, вскинул ружье на плечо и приплясывая ушел за деревья. Маджурин прислонился к стволу и, стоя в тени, долго вслушивался в веселые шаги глухонемого.

— Эй, природа! Как выпрямим последнюю травинку — царями будем на земле!

После этого короткого крика, посланного в длинный день, он ощутил усталость: они с Андоном Кехайовым несколько суток ломали головы, как вывести «желтую лихорадку». Они не встречались с тех пор, как Кехайов хотел болью вразумить народ. Впоследствии Маджурин понял, что Андон желал людям добра и не собирался причинять настоящую боль. Он постарался все забыть и простил молодого человека. Ночи, в которые они искали «снадобье» от «желтой лихорадки», пролетали незаметно: Маджурица потчевала их своими разносолами, а хозяин то и знай подливал вина, что годами хранилось в бутылках с облитыми воском горлышками. Андон покорялся мягкосердечию Маджурина, однако время от времени его охватывало опасение, что они действуют неправильно, ему хотелось предупредить, что нечего так церемониться с разными убогими и бездельниками. Мол, чрезмерное ликование нас погубит. Но он боялся, что этим погасит улыбку Маджурина…