Жарынь - [33]

Маджурин ушел на второй участок и весь день не вылезал из кабины трактора. Как только затих стук топоров, он пошел долиной к холмам излучины за кленовой рощей. Прислушивался к шумам, долетавшим со стороны Тополки, ловя в кротких потемках рев мотоцикла. Через пять-шесть минут в темную тишину вплелось бормотание мотора, и сноп блестящих стальных проводов рассек тьму. Свет фары желто лег на сырую траву. «Сивый сейчас первый сон видит — пушкой не разбудишь, перетащим его в коляску мотоцикла», — подумал Маджурин, прошитый длинными лучами фары. Он обогнул свет и устроился на сиденье, обхватив Трепло повыше пояса. Машина, подпрыгивая, понеслась вдогонку свету, будто по озаренному туннелю, огороженному плотной темнотой, и замерла в йорговом дворе у крапивы, под притихший стрекот цикад. Они нашли Йорги на галерее — он спал, накрывшись пестрым половиком, — вынесли его на руках, как куль, и опустили в коляску мотоцикла. На малой скорости тронулись к склону над Ерусалимским — прямиком через поле можно было скорее выехать на асфальтированное новозагорское шоссе. Через два часа они доберутся до Нова-Загоры, а еще через полчаса будут в Сливене. Когда одолели подъем, Сивому Йорги сквозь сон почудилось, что его несут, и по запаху земли он догадался, что это свои. Крыши над головой нет, можно спать спокойно, и он решил притвориться, будто спит глубоким сном. Как выедут на новозагорское шоссе, он попугает Трепло и Маджурина, — начнет метаться в коляске и кричать, что его украли разбойники.

Маджурину, почуявшему «желтую лихорадку» сразу же после выстрела Андона Кехайова, запахло постом. Позже, когда в совете и правлении хозяйства засели посланцы, улыбка под его пестрым картузом угасла. Он начал разводить собак и дарить их сельчанам. Как и раньше, делал вино, но теперь он пуще всего заботился о том, чтобы оно было, как говорится, высшего сорта. У него имелось несколько бочонков разной величины, которые он каждое лето замачивал, ошпаривал кипятком с лебедой. Осенью наполнял самый большой бочонок забродившим соком, потом, когда уровень сусла падал, он переливал его в меньший бочонок. Так что посудина всегда была полна до краев, и вино сохраняло свою крепость.

— Ты это по случаю неразберихи? — спросили сельчане старика Оклова, который появился однажды в несвежей рубахе, с грязноватым воротником над бортами английского костюма, держа в руках скрипку с расслабленными струнами.

— Если человек не полный, он портится. Я не про толщину говорю, — ответил Оклов.

Маджурин иногда заглядывал на хозяйственный двор. Подолгу он там не задерживался: угостит вином, вытащит из-за пазухи мягкого лохматого щенка. Чаще всего его можно было увидеть в поле, в кабине трактора. Он сидел за штурвалом чернее тучи, и людям казалось, что он не бывает дома, не спит, не ест, что он прямо-таки сросся с трактором. Сельчане помоложе, которые не помнили первого поста Маджурина, считали, что он рехнулся. Но старики советовали молодым помалкивать, мол, был бы сейчас Маджурин весел, все село в слезах утонуло бы. Почему? Да потому, что он свыкся бы со своей бедой. А потом, когда придет конец страданию, жизнь отторгнет его, как выздоравливающее человеческое тело выделяет пот. Сейчас же он мелкая сошка, ум и душа его дремлют, и так будет тянуться, пока не минуют эти жалкие дни.

— Помните мое слово, — утверждал Оклов, — он опять стащит шубу.

— Что же он тогда делать будет? В прошлый раз он разделил тяжкую долю Керанова, старого Отчева, Налбантова и Булкина.

— Будьте спокойны, опять найдет себе тяжкую долю.

Посланцы — бывшие закройщики, у которых давно заржавели утюги, ножницы, иглы, наперстки а сухие обмылки покрылись плесенью. — не уважали Маджурина. Будучи выскочками, они даже не признавали, что в Янице существует человек по имени Христо Маджурин — его странности претили их канцелярским душам. Посланцы были людьми рекордов. Они выделили в хозяйстве два-три участка пшеницы и кукурузы и выжимали из них соки, устраивая среди моря недохваток золотые островки показухи. Посланцы розовыми туманом плыли над рекой, и со стороны казалось, что это и есть сама река, а в сущности они не имели с ней ничего общего. Несколько лет тому назад, с появлением общин, посланцы исчезли, но Маджурин в совет не вернулся: мол, его время прошло. Он так и остался при тракторе, а когда долина забурлила, в памятное мартовское утро набрался решимости утащить шубу — убил желтую хворую сучку. И в тот же день уехал с грузовиками в Сливенскую долину.

XII

«Сладкая болезнь — слепая неделя, чтоб ей пусто было».

Господин Джеджев, июль 1972 г.

Сливен

Всю весну, пока сажали сад в Бандерицкой долине, селяне говорили, что Андон Кехайов и Милка поженятся. Мужики на чем свет стоит ругали Андона, а бабам твердили, что у тех ум короткий, раз они не видят, что нынешние невесты не кидаются на шею каждому встречному-поперечному. Бабы не сдавались: любовь с тех самых пор, как человек живет на белом свете, — одна и та же хворь. Накатит на девушку слепая неделя, она и смотреть не станет, черный парень или белый. Страсти, которыми мужики пугали Милку, только подзадоривали Милку, и она все крепче влюблялась в Андона. Бабы рылись в прошлом, овеянном сухим сладковатым запахом могильной земли, выискивая красавиц, которые влюблялись в меченых. А впрочем какой, мол, мужик не меченый — один больше, другой меньше? Кто не мечен, в том соли нет, он сам метит других. Пошла же Стана Маджурка в свое время за Маджурина. Хорош он был тогда: не дай бог рядом встанет — не продохнешь. А та, что влюбилась в Деветчию, контрабандиста? Говорят, она была родом из района Искидяр и собой красавица. Выйдет, бывало, с веретеном прясть на галерею отцовского дома и запоет песню — это она подавала милому знак, что к Муратову долу, где он скрывается со своими головорезами, идет вооруженная облава. Вон Асаров, Перо и Марчев — мошенники, а разве не нашлось для каждого из них поповны? Ведь и нынче, плюнь кто из них в чужой двор — скотина передохнет, село их ненавидит, потому как они кровь пили из трудового населения, а потом и на собственное слово, данное для искупления Андону Кехайову, наплевали, сделали вид, что их избили в подвале, и облили грязью имена Кехайова, Керанова и Маджурина. А жены их терпят. Или взять Йордану: ведь терпит же она эту балаболку Лукана, прозванного Куцым Треплом — на него раз в десять лет блажь находит и он начинает шляться по югу. А Сивый Йорги, на которого тоже иной раз находит такое, что он под крышей спать не может? Жена его, бедная, пока жива была, худого слова о нем не сказала. А разве не приходили две красавицы из фараонского цыганского племени сватать Таралинго за одну из них? А разве бабка Карталка, земля ей пухом, не терпела своего мужа, насквозь провонявшего горчицей? А возьми Марина Костелова и Гачо Танаскова, помощников Кехайова, — у каждого в доме очаг не гаснет и хозяйка есть, хоть и несет от них сырыми воловьими да овечьими кожами. А как бухгалтерша совета, девка с понятием, вышла за Бочо Трещотку, который годами читает одну и ту же книгу и никак не дойдет до последней страницы?