Жарынь - [31]

— Я действую по инструкции, — ответил Бачов. — Не наше дело решать, что справедливо и что несправедливо. Уже пятый день нажим в околии остановлен. Ты, Керанов, слюнтяй. Попадись ты мне неделю назад, я бы голову тебе оторвал за мягкотелость. А сейчас шкуру сдеру за грубость. Ясно?

— Мне ясно, Бачов, почему тебя в Сопротивлении не было видно, — отозвался Керанов. — Вывернулся, как слизняк.

Бачов сохранил спокойствие, повел плечом, его люди выскочили из комнаты и тут же привели Асарова, Перо и Марчева в драной одежде, с опухшими, посиневшими лицами. Андон по молодости, впервые столкнувшись с коварством, не сумел сохранить самообладание. Парень набросился на изменников, которые клялись ему искупить свои старые грехи отнюдь невысокой ценой — притворным ревом. Керанов не успел его остановить.

— А-а-а, мерзавцы-ы-ы-ы! — закричал Андон.

Посланцы вытолкали его на лестницу. Он покатился по бетонным ступенькам, сознавая, что навредил себе, Керанову и Маджурину.

С тех пор, в годы учения и позже, он мотался по разным районам юга: полгода служил в Хаскове, в конторе по цементу, где шеф — беззубый старикан, имевший молодую любовницу, — заставлял его покрывать свои махинации; побывал в Сливене, вел отчетность одной шахты в Балканбассе, и начальник заставил его обманывать государство; уехал за Странджа-Планину, где пробовал улучшить породу свиней восточнобалканской породы под началом стареющего человека в галифе, широкой кепке и с унылыми усами, мечтавшего носить на лацкане пиджака орден; два года работал в Ямболе на осеменительной станции. Так скитался он, опозоренный, пока не попал в Бандерицкую долину в утро раннего лета.

— Боже, — тихо проговорил Андон, стоя среди молодых деревцев, — пусть не притупятся мои зубы! Клянусь деревьями, что не дам пострадать Милке, Керанову и Маджурину.

X

«После мук приходит радостное опьянение, которое может сыграть с нами скверную шутку».

Слав Тодоров, июль 1966 г.

Ямбол

Как только Никола Керанов ударил в клепало, на Венце, — в лучах солнца, в голосах людей, в грохоте машин и телег — словно взорвался огненный шар. Четыре кабриолета со сверкающими ободьями колес стояли у ворот. Сзади напирал десяток грузовиков, набитых людом. Платформа, груженная шлангами, казалось, испугала колонны, и огненный шар вытянулся в луч, с громом перекрывший звон стекла.

— Прекрасно, — сказал Никола Керанов в утихшем дворе.

У коновязи, возле ветхого мотоцикла с коляской стояли ухмылявшийся Маджурин и Куцое Трепло — выбритый, в синих брюках от спецовки.

— Доброе утро, дядя Лукан, что — отправляешься? — сказал Керанов, и ему стало тепло под бумажной курткой.

— Иди к нам, Кольо, — сказал Трепло. — Лукан-то я Лукан, а вот почему не имею ни письменного, ни устного приказа?

— Зачем тебе приказ? — поинтересовался Керанов, подойдя к ним и прислонясь к коновязи.

— Никола, ты слышал? Вчера Таралинго сбежал с жеребцом, — сообщил Маджурин.

— Бате Христо, — ответил Керанов, — проект наш одобрен. За Таралинго я не волнуюсь. Дальше новозагорского шоссе не убежит. Сегодня утром Андон Кехайов мне сказал, что чует приближение «желтой лихорадки».

— «Желтую лихорадку» поборем, — отозвался Маджурин. — Но вид Андона Кехайова что-то мне не нравится.

— Мрачноват малость, — согласился Керанов.

— Рана у него, — напомнил Маджурин.

— И мы не без ран.

— Известно, юнак без раны — не юнак. Но Кехайов грешнее нас. Ему труднее оправиться.

— Исцелится, — сказал Керанов. — Спасибо ему, что не стоит в стороне.

— Само собой, — отозвался Маджурин. — Он почуял «желтую лихорадку». Глухонемого я нашел на шоссе. Сидит на придорожном камне и мычит эту свою известную песню «София бабам Эледжик».

— Дурака валяет народ, — отозвался Керанов. — Разве поймешь, что он там мычит. И откуда ему знать про Эледжик.

— Это одному богу известно, — сказал Маджурин. — Оклов говорит, что когда-то дорога на Софию проходила через Эледжик. Наш Таралинго — человек не простой, Кольо. Знает, какое правительство в Дании.

— Возможно. А Сивый спал во дворе, но землянку копать не стал. Что ж это ты, дядя Лукан, упустил ярмарку в Ерусалимском.

— Ничего, переживу, — пообещал Куцое Трепло.

— А ведь ты в солидном возрасте, — укорил его Керанов.

— Так точно, — заявил Трепло. — Подаю устное заявление, чтобы ты мне дал этот мотоцикл вместе с коляской.

— Зачем, разве ты водить умеешь? — поинтересовался Керанов.

— Могу управлять ножным велосипедом и мотореткой на двадцать пять кубиков. А эта машина на трех ногах, небось, не оплошаю.

— На трех-то колесах труднее, — заметил Керанов.

— Куда же ты ездить будешь?

— Чинить, латать. Подаю воздушное заявление: отпусти мне три напильника, ножовку, гаечный ключ, шурупы, винты и прочие орудия труда.

— Ты что это удумал?

— Не слышал, что ли? Ремонтировать буду.

— На то есть ремонтные бригады. Хочешь, зачислим тебя подносить одно-другое.

— Это ишачить-то? Я мастер, умелец, — рассердился Трепло. — Ты, видно, забыл, что у меня обе руки правые? Даже сам себя стричь могу.

— Не забыл, — ответил Керанов. — Да твои ремесла уже отмерли.

— Никола, ты не прав, — сказал Трепло, — у нас в округе еще найдется десять кукурузных лущилок, три десятка триеров да веялок, людям еще требуются деревянные вилы, грабли, лопаты, ручки для лопат, кирки и тяпки всякого калибра.