Жарынь - [30]

— Ты чего воешь? — спросил Андон.

— Как не плакать-то! Упустил ярмарку в Ерусалимском. Выехал утром и раным-рано явился к Йорги. Выпили по конскому стаканчику вина, по ведру то есть, я ему, корешу, и говорю: «Соснуть, что ли?» Лег в крапиву, просыпаюсь, гляжу: на дворе темно. Рядом сидит Йорги, я ему говорю: вроде ведь днем мы сидели за столом, а он мне: был, мол, день, а теперь уже ночь. Пропустил ярмарку, теперь жди целый год, а тогда еще неизвестно, буду ли блажить. Хотел спросить таких-то сынов, знают ли они, где родилась жена Кара Кольо.

— Ничего, ничего, — успокоил его Андон, — есть и другие праздники. Вы бы лучше взялись за ум. Вашей дурью народ пугаете. Сивый во дворе спит, а Таралинго куда-то закатился на жеребце.

— Я проспал ярмарку, и они вернутся в русло, — отозвался Трепло.

— Слушай, отец, — сказал Андон, — ты в «желтую лихорадку» веришь? По мне, это чистый идиотизм.

— Конечно, — отвечал Трепло, — это старичок Оклов выдумал, будто есть «желтая лихорадка». Просто в нас вселяются убийцы божьи.

— Что в лоб, что по лбу.

— Верно, Андончо. Сердимся на то да на се. Мы тоже люди.

Трепло еле стоял на ногах. Андон подсадил его в тележку, и тот моментально захрапел в сене. Андон вывел осла из рощи, сунул ему в зубы прут, связал его за ушами, и животное покорно засеменило к Тополке. Протрусив с полкилометра, оно почуяло близкий хлев и понеслось собачьей рысью. Андон вернулся в рощу, лег под куст на сухую прошлогоднюю траву. «Эх, братцы, — подумал он о Керанове, Милке и Маджурине, — все бы вам деликатное обращение. Я бы взял этих чудаков да вздул как следует, знали бы они «желтую лихорадку». Погубит нас мягкосердечие, как тогда…» Он продолжал считать, что, если бы десять лет назад Трепло, Йорги и Таралинго не сдурели, Маджурин и Керанов не вернулись бы так рано в Яницу. Жалко, что он тогда не запер этих блаженных в подвале с Асаровым, Перо и Марчевым, чтобы жрали, пили и ревели песни, пока все единоличники не запишутся в кооператив. На десятый день он привел бы сельчан в подвал, и они покатились бы со смеху, как Керанов. Пусть бы потом сколько угодно комиссий наезжало в Яницу; если бы народ, переживший ложный страх, смеялся, ни пылинки не упало бы на честь Керанова и Маджурина. И не было бы лет позора. Возможно, сейчас Керанов, Милка и Маджурин опять увязнут; а вместе с ними придется расхлебывать кашу и ему.

— Милые мои, я вас отстою, — сказал Андон приближавшемуся утру.

Он задремал и во сне увидел ту самую лунную ночь над Бандерицкой долиной. Овцы скользят по каменистому склону. Отец в ямурлуке идет перед стадом. Антон семенит сзади, подгоняет «хвосты». На холме напротив тонут в мареве лунного света сельские дома. Мальчик погружается в тень долины, поросшей кустарником и вербой, полную валялен и мельниц, что коварно молчат в ночной тишине. В долине — ни овец, ни собак. Вдруг он видит перед собой мельницу в два этажа, с узкими окошками. В ту же минуту за окнами грянули волынки. Звуки осветили мельницу синими языками пламени. В ужасе он отступает в тень холма. Там видит трех полицейских в синих мундирах; они стреляют из длинных, изогнутых у магазинов ружей.

Андон проснулся прежде, чем увидел во сне, как это бывало иные разы, Тунджу в пропасти и лодку с тремя вооруженными полицейскими, которые убивают его в упор из длинных ружей, изогнутых у магазина.

Просека, открывшаяся между кленами напротив влажного солнца, вывела его в долину. Во вскипевшей пене утра умирали последние тени ночи, и Андону показалось, что весна убивает его терзания вместе с коварством Асарова, Перо и Марчева. Керанов, обнаружив их в подвале совета живыми и здоровыми, сытыми и пьяными, еще хихикал и говорил: «Андон, извини, брат!», как на площади остановился «газик». Из машины вышли три посланца околийского центра в полушубках, в габардиновых кепках с прямыми козырьками, с непреклонными лицами. Они заперли подвал и поднялись в канцелярию. Один — высокий, с непроницаемыми глазами — властно уселся на стул Керанова. Двое других встали у окна. Керанов, Маджурин и Андон под холодным взглядом высокого устроились на диванчике. Маджурин смотрел на свои ботинки, неподвижно стоявшие на полу. Керанов открыл было рот, но не успел сказать ни слова, — высокий остановил его жестом, в котором чувствовалась склонность к диктаторству.

— Ну, парень, признаешь, что ты — террорист? — спросил он голосом, в котором через край била самоуверенность.

Андон начал смущенно объяснять, что он никого не мучил; Асаров, Перо и Марчев понарошку ревели в подвале, чтобы люди думали, будто их бьют, сами же ели и пили за счет хозяйства.

— Что за комедия?

— Народ, — сказал Андон, — не знал, что они притворяются. Каждый думал, что назад дороги нет.

— Ты утверждаешь, что никого не бил.

— Пальцем не тронул.

— Ты в этом уверен?

— Слушай, Бачов, — вмешался Керанов, которому все не удавалось поймать взгляд высокого, — не сбивай парня. Я сам видел, что никакого террора не было. Я не оправдываю Андона, я против таких приемов, даже если это шутка. Ты ведь и сам хорош, народ-то в районе от тебя волком воет, не тебе осуждать насилие. Старый Отчев мне жаловался, что ты на прошлой неделе ему плешь проел: мол, больно деликатничает.