Жар под золой - [94]

Когда мы въехали на Гамбургерштрассе и Франк притормозил у светофора, со стороны Кайзербруннен донеслись вопли: «Хайль! Хайль!»

Старик на тротуаре погрозил нам кулаком и крикнул:

— Гангстеры!

Какая-то женщина спросила:

— Вы из какого ферейна? У вас листовки есть?..

Чем ближе мы подъезжали к центру, тем больше угроз раздавалось со стороны пешеходов.

Подростки на велосипедах и мопедах образовали вокруг нашей машины своего рода эскорт, они даже заняли трамвайные пути; из окон трамваев выглядывали удивленные и растерянные пассажиры, они толкали друг друга и указывали на нас.

Баушульте стоял, выпрямясь во весь рост, и держался за древко, а пастор сидел, прислонясь к ящикам, словно все происходящее не имело к нему никакого отношения.

Возле церкви святого Рейнольда перед нами возник первый полицейский на мотоцикле; он что-то сказал в свой приемопередатчик, сбросил скорость, поравнялся с Франком, что-то крикнул ему через опущенное стекло, после чего снова занял место перед нами.

Напротив церкви, у светофора, на мостовую с улюлюканьем хлынула молодежь, преградив нам путь; ребята взялись за руки и перекрыли живой цепью проезжую часть. Когда полицейский велел им освободить дорогу, они начали кричать:

— Нацисты, вон отсюда, вон из нашего города! Полиция берет под защиту нацистов! Полиция бьет социалистов!

Внезапно на тяжелых мотоциклах подъехали пятеро полицейских. Они в два счета разогнали молодых людей. Цепь распалась. Некоторые из них хотели было взобраться на нашу машину, но не смогли: мотоциклисты выстроились перед нами клином, и до Линденманштрассе Франк имел свободный проезд.

У себя за спиной я слышал возмущенные крики молодых людей:

— Полиция берет под защиту нацистов! Полиция бьет социалистов!

Слышать эти крики мне было очень больно.

«Хоть бы доехать поскорей, — с тоской думал я. — Так, должно быть, в старые времена чувствовали себя люди, которых прогоняли сквозь строй». Мне было от души жаль тех возмущенных людей, которые глядели нам вслед, словно не верили своим глазам.

Наконец, мы въехали на улицу Нейер Грабен и остановились перед домом доктора Вурма.

Я был в ужасе, но старался ничем не выдать своего состояния.

Перед домом доктора Вурма уже стояли три полицейские машины, большинство окон в соседних домах было распахнуто, так как полицейские, давно уже поджидавшие нас, разожгли любопытство жителей.

Когда люди увидели флаги на нашем грузовике, когда полицейские попрыгали со своих машин и окружили нас, некоторые зааплодировали и закричали «браво».

У них были все основания думать, что полиция специально нас поджидала, чтобы взять под стражу.

Баушульте первым спрыгнул с грузовика и у дверей вурмовского дома поздоровался с немолодым человеком в штатском. Этот человек ростом на две головы выше Баушульте, очевидно, и был его приятель из полицайпрезидиума. Он сказал нам:

— Вы приехали на час позже.

— Но все-таки приехали... У церкви святого Райнольда обстановка создалась крайне напряженная...

Двое полицейских вывели из дома доктора Вурма.

Я с облегчением привалился к плечу Франка.

— Вот видишь, на Баушульте всегда можно положиться... Но проделывать эту операцию еще раз мне бы не хотелось... Еще раз — ни за что, жутковато было. — Я обернулся и поглядел на Бюлера и на пастора.

— Ну, вылезай, старый греховодник, все уже позади! — крикнул я.

Мы с Франком подошли к машине. Я заглянул в кузов. Пастор держал правую руку Бюлера.

— Старик умер, — сказал он.

* * *

Какие чувства испытывают люди, которые знают, что роют могилу для самих себя и через несколько минут должны в нее лечь? Случалось ли им об этом разговаривать?

У них для этого не было времени.

Я сам копал могилу для Бюлера; взмахнув лопатой раза три, я устраивал себе небольшую передышку — мне было очень тяжело копать, а вдобавок все время чудилось, будто я копаю могилу для себя самого.

Бюлер был ровесником нашего века. Он всем сердцем принимал жизнь, а завтра его похоронят.

Пастор сидел на каменном бордюре соседней могилы и глядел, как я работаю. Я снял рубашку, пот бежал у меня по спине и скапливался под брючным ремнем. Всякий раз, бросая через край могильной ямы очередную лопату земли, я видел, что пастор сидит все в той же позе и безучастно глядит на деревья.

— Где милосердие, господин пастор? — спросил я.

— В смерти, — ответил он, ни секунды не помешкав.

Завтра капелла шахтеров в черной форме исполнит песню «Был у меня товарищ». Бюлер не хотел, чтобы его сжигали. А на могилу он хотел простую гранитную плиту с именем, годом рождения и годом смерти.

Пастор встал, подошел к яме и сверху посмотрел на меня. Я задрал голову, тоже посмотрел на него и хотел спросить, почему, с его точки зрения, смерть такое серьезное дело, но вместо этого сказал:

— Май будет холодный в этом году.

Я решил сделать перерыв.

— Пойдемте ко мне, господин пастор. — И я указал на свою будку.

Он дошел со мной до самой будки. Первое, что я увидел, войдя, была жестяная коробка на столе, в которой Бюлер обычно хранил свой табак. Только тут я спохватился, что за всю поездку в Верль и обратно Бюлер не закладывал в рот свою жвачку. Я взял коробку и бросил ее в помойное ведро.