Жар под золой - [9]

Мы с Франком молча опустошили кофейник. Франк, опершись о стол, тяжело поднялся, и, словно извиняясь передо мной, сказал с запинкой:

— У меня кое-что наклевывается.

Я почувствовал себя задетым.

— У тебя наклевывается? И ты это мне так спокойно сообщаешь? А может, там и для меня что-нибудь найдется? — Я с трудом сохранял хладнокровие.

— Сожалею, Лотар, но для тебя ничего нет. Одной экспедиционной фирме нужны шоферы, причем второго класса. Перевозить грузы.

— К черту, — сказал я скорее себе, чем ему.

Франк ушел.

Почему он не оставил мне пистолет? Мы нашли его вместе. Нашли самым обыкновенным образом. Ехали ночью из пивнушки домой. В лучах фар что-то блеснуло. Франк резко затормозил.

«Лотар, выйди взгляни, что там».

Увидев лежащий на асфальте пистолет, я поднял его очень осторожно, как хрупкую вещь. В машине я подержал его на обеих ладонях перед лицом Франка.

Франк уставился на него, не веря своим глазам.

«Это ж надо... — пробормотал он, погладив двумя пальцами оружие. — Отдай его мне». Он вырвал у меня пистолет и сунул его в карман брюк запросто, словно зажигалку. Через неделю, когда я поинтересовался, где пистолет, Франк совершенно хладнокровно ответил: «Застрелим из него Бойерляйна».

Я тогда рассмеялся.

Однако спустя несколько дней мы в самом деле отправились на машине Франка преследовать Бойерляйна. Случайно заметили его неподалеку от пивной «Корона»: он сажал к себе в машину какую-то смазливую девицу с длинными волосами и на высоких каблуках. От нечего делать мы поехали вслед за ними в долину Рура, погоня доставляла нам удовольствие. Бойерляйн свернул в ложбину, заросшую по краям терном и шиповником. Лучше и не придумаешь места для любовной парочки, сбежавшей от любопытных глаз большого города.

Пока мы пробирались через кусты к его машине, я думал со злорадством: «Прикидываешься банкротом, сволочь! Выгоняешь рабочих на улицу! Девчонок совращаешь!»

Потом Франк выстрелил дважды в воздух, чтобы его попугать.

* * *

Наверху, у себя в комнате, Клаудия шпарила на пианино. Прежде я воспринимал ее музицирование иначе: весь день я был на работе, вечерами она занималась редко и садилась за инструмент, лишь когда я просил ее что-нибудь сыграть.

Теперь же я возненавидел пианино. И все чаще, когда она играла, уходил из дому. Играть-то ей надо было.

Если Франк отдаст мне пистолет, как мы договорились, куда его спрятать? Держать в машине нельзя. С тех пор как я без работы, жена ездит на машине к себе в библиотеку, а иногда и в автомастерскую, когда есть нужда в мелком ремонте.

Ужин приготовил я. У Хелен был усталый вид, когда она села за стол. Во время еды мы почти не разговаривали, я лишь с любопытством наблюдал, как жена с дочкой уминали блюдо, в которое я вложил столько труда. На мои вопрошающие взгляды, нравится ли им, они никак не реагировали. Вот перестану стряпать да накрывать на стол, тогда, наверно, снова будут замечать меня.

— Сегодня опять был суматошный день, — сказала Хелен после ужина. — Скоро совсем вымотаюсь.

Каждый раз, когда она так говорит, я пытаюсь представить, как у нее, заведующей филиалом библиотеки, вообще может быть суматошный день. Книги безмолвно стоят полках, а читатели ходят по звукопоглощающему полу. Книги бывают увлекательными или скучными, толстыми или тонкими, легкими или тяжелыми, но не суматошными.

— Белье! — вдруг крикнула жена и помчалась на второй этаж, в ванную.

Хотя я целый день дома и располагаю временем, стирать белье мне не разрешается. Как-то раз я пропустил его через барабан, так жена после этого три дня со мной не разговаривала, только самое необходимое цедила сквозь зубы. Я частенько наблюдал за ней во время стирки: для нее это не работа, а удовольствие. Когда я поделился своим наблюдением с Франком, он махнул рукой: «Брось, не ломай голову. Есть два сорта женщин: чистюли и неряхи. Моя Габи — неряха, но, по правде сказать, не знаю, что хуже: чистюля или неряха».

— Пожалуй, схожу к Франку, — сказал я жене, когда начала жужжать стиральная машина.

— А потом вы пойдете в кабак, — бросила мне вслед Хелен, но без упрека.

Дверь мне открыла Габи.

Лет десять назад, когда я на одной стройплошадке познакомился с Франком — его дали мне в бригаду, — Габи, вернее, ее фигура вызвала у меня смех: с необъятным задом она была похожа на гигантскую грушу (если закрыть ноги). Но вскоре я привык к этому. Сама она, кажется, никогда не страдала от своей уродливой фигуры. Я видел Габи всегда в радостном настроении, и ее веселый нрав заставлял забывать о нескладной внешности.

Лишь один-единственный раз я заговорил с Франком о наружности его жены. Франк не моргнув глазом сказал: «Знаешь, на ней очень мягко. Это куда приятнее, чем лежать на костях». И, улыбнувшись, добавил: «Только вот когда Габи садится в машину, мне кажется иной раз, что коляска дает крен». Я рассмеялся: «Так подкачай в правые баллоны на атмосферу больше!» — «Заткнись», — рассердился он.

Франк разрешал себе подшучивать над своей женой, но, если это делали другие, он обижался и приходил в раздражение.

Больше я ни разу не пошутил над Габи. От этой женщины исходила какая-то мягкость. Голос у нее был низкий, а голова непропорционально маленькая (возможно, так только казалось в сравнении с задом). Время от времени она заплетала в косы свои длинные белокурые волосы и на кончиках завязывала цветные бантики.