Жар под золой - [8]

Уходя, она чмокнула меня и, улыбнувшись, провела рукой по моей щетине. Она улыбнулась точно так же, как в тот раз, когда я в книжном магазине влюбился в нее.

Я хотел крикнуть ей, что машину чуть заносит вправо, если резко тормозить, но она уже повернула за угол, когда я вышел на улицу. Ладно, сама заметит: она осторожно ездит, ведет машину так уверенно, что можно соснуть, когда сидишь рядом с ней.

В кухне Клаудия, стоя, пила кофе и доедала мои бутерброды с сыром; обычно она утром сыр не ела. Не сказав ни слова, она ткнула меня локтем в бок и выскочила за дверь. Вскоре она выкатила из гаража свой мопед, тут же, на тротуаре, завела мотор и просигналила мне на прощание.

Дочка могла бы ходить и пешком — школа в двух шагах. Раньше меня раздражала ее избалованность, но потом я примирился с этим, как научился мириться и со многим другим.

Предохранительные щитки на ее мопеде были облеплены переводными картинками с изображениями Железного креста; на шее дочь носила цепочку, на которой болтался не какой-нибудь камешек, а Железный крест из жести.

Однажды, в порыве гнева, жена сорвала его с Клаудии после того, как никакие уговоры не подействовали. Но на следующий день Железный крест опять красовался на шее у дочери. И когда жена снова хотела его сорвать, я удержал ее: «Оставь, Хелен, это сейчас повсюду продают».

«Скоро она свастику нацепит, — жена топнула ногой, — и нам...»

«Это тоже везде есть в продаже», — ответил я. Ну что еще можно было сказать, я чувствовал свое бессилие.

И вот опять я один в доме, который мне очень дорог, в который я вложил половину своей трудовой жизни, но в последнее время стал ощущать, что он вот-вот рухнет на меня. Я начал бояться пустоты, в которой вынужден был болтаться с утра до вечера: из дома в сад, из сада в дом, с чердака в подвал, из подвала на чердак. Уже семь месяцев, семь долгих месяцев. Да, время может быть ужасно долгим.

Когда я начал мыть посуду, у двери позвонили. Это был Франк. Уже пробило девять часов.

У Франка был вид, будто он пропьянствовал всю ночь. Последовав за мной на кухню, он молча снял с крючка полотенце и принялся вытирать мокрую посуду, причем серьезно, тщательно и так уверенно, словно всю жизнь зарабатывал этим деньги.

— Ну и сваляли мы дурака, — промолвил он наконец.

— Ставь посуду на стол, потом уберу в шкафчик, жена не любит беспорядка, — сказал я, не глядя на него.

— Мы, наверно, спятили, Лотар, — продолжал он, протирая тарелку, — палить просто так, от скуки... два взрослых мужика... Точно, спятили.

— Где пистолет? — спросил я и легонько наступил Франку на ногу.

— Слушай, Северный поселок будут сносить, мне это сказал председатель нашей партгруппы, а он слышал от одного человека из муниципалитета.

— Где пистолет? — не отставал я.

— Ну в ящике для инструментов, рядом с запасным колесом, в багажнике, если тебе так хочется знать... и отвяжись от меня с пистолетом.

— Франк, выбрось ого, на кой черт он нам сдался.

— Выбросить? Там еще четыре патрона. Кто-нибудь подберет. Мы же подобрали... Да, Северный поселок. Черт возьми, и наша партия принимает в этом участие.

Я насыпал молотый кофе в воронку с фильтром и залил его кипятком. По кухне разнесся кофейный аромат, на меня он действует как дурман.

Усевшись друг против друга, мы прихлебывали из чашечек. Стало уже обычаем: то Франк заходил ко мне на чашку кофе, то я к нему.

— Лотар, я больше не в силах, — сказал он. — Может я уже инвалид? Хлам?

— А как ты в постели? — спросил я. — Инвалид?

Он помотал головой и посмотрел мимо меня.

— Значит, не все еще потеряно, Франк.

— Лотар, нельзя же сидеть сиднем и хлопать глазами, мы должны что-то сделать.

— Что? Взорвать парламент в Бонне, если они утвердит еще какой-нибудь идиотский закон, который выгоден им одним?

— Какие только дурацкие мысли не лезут в башку, когда сидишь без дела. Нет, парламент взрывать не годится, много шуму будет.

Он взглянул на кухонные часы.

Когда мы покупали эти часы, нам понравилось, что они тикают тихо, и продавец заверил нас, что громче никогда не будет. Теперь же слушать их — пытка, они не тикают, а стучат, как метроном, который стоит у дочери на пианино; она, правда, им уже давно не пользуется, но я иногда включаю его.

Моя мать, скончавшись шестидесяти пяти лет (через год после смерти отца, которого задушил силикоз), оставила мне в наследство пять тысяч марок. Бог знает, как ей удалось скопить такую сумму за тот год, что она получала вдовью пенсию в шестьсот сорок марок. На эти деньги мы купили дочери почти новенькое пианино.

В магазине музыкальных инструментов жена выписала чек. На следующее утро, в девять, привезли пианино. Соседи на улице с любопытством взирали, как четверо здоровенных грузчиков втаскивали на ремнях инструмент в дом — такого еще в нашем поселке не случалось... Забавно, как мы порой распоряжаемся судьбою детей! Лет двенадцать назад, как раз перед тем, как отдать дочь в школу — Клаудии уже исполнилось шесть, — мы были в гостях у приятелей. Клаудия подошла к висевшей на стене гитаре и стала теребить струны. Жена тут же решила, что дочку надо обучать музыке, лучше всего на фортепьяно, так как, по ее мнению, это единственный инструмент, который дома не действует на нервы. Эх и ошиблась же она!