Жар под золой - [6]

Лотар Штайнгрубер расстается со спокойной, хорошо оплачиваемой работой — его место не здесь, не среди мертвого безмолвия, а среди тех, кто действует. Он начинает активную и непримиримую борьбу с социальным злом, воплощенным в неонацизме. Он не позволит, чтобы им овладела сонная одурь смирения. Борьба эта трудная, отчаянная, она будет стоить таким, как Лотар и Франк, душевных и физических сил. Жизнь их не станет ни проще, ни безмятежнее — но она уже обрела смысл.

И. Млечина

Часть I Я СТОЮ НА БЕРЕГУ РЕКИ

Франк быстро, один за другим, сделал два выстрела, хотя мы с ним только что договорились не стрелять.

В первое мгновение, когда в лесу раздались два глухих хлопка, я остолбенел, затем бросился наутек, даже не оглянувшись. Хотелось лишь удрать, зарыться в землю, стать невидимкой, растаять в воздухе: в ушах тысячекратным эхом барабанили оба выстрела.

Когда я прибежал к нашей машине, стоявшей у полевой ограды, Франк уже отпирал дверцы.

— Ты что, на крыльях летел? — спросил я задыхаясь.

Казалось, прошел целый час, пока мотор завелся и мы тронулись с места, казалось, мы ползли с черепашьей скоростью по узкому шоссе Хаген — Дортмунд, которое здесь поднималось в гору от берега Рура.

— Жми быстрее! — кричал я. — Давай! Давай!

— Держу ровно пятьдесят, — возразил Франк спокойно. — Дорога частная, только для владельцев прилегающих участков. Мы с тобой владельцы? Нет. Ну так чего ж ты...

Пальцы Франка нервно постукивали по рулевому колесу, он сидел, неестественно выпрямившись, рывками переключал скорости, словно новичок, и больше смотрел в зеркало заднего вида, чем в ветровое стекло.

— Ты стрельнул два раза, — сказал я.

— А как же: один раз за себя, второй за тебя, как договорились.

— Ни черта мы так не договаривались! — вспылил я. — Уговор был — не стрелять.

— Брось, Лотар, не заводись. Понимаешь, когда эта штуковина в руке... такое ощущение... Такое ощущение...

Но вот руки у Франка успокоились; подъезжая к городу, он уже хладнокровно вел машину в гуще транспортного потока.

В «Липе», нашей постоянной пивнушке, я залпом осушил стакан пива. Оно было тепловатое. Хозяин, которого мы прозвали Смеющимся Паяцем, извинился, объяснив, что он недавно почал новую бочку и пиво за час не успело охладиться. Паяц улыбался из-за стойки, скрестив руки на груди и устремив взгляд в полутемный зал, где, кроме подвыпившего турка Османа, никого не было. Осман что-то мычал себе под нос. Когда Паяц отворачивался от посетителей, как сейчас, это означало, что он внимательно прислушивается к разговору.

Выпив еще один пивной стакан, я тихо сказал Франку:

— Зря ты пальнул в воздух, зря.

Я был убежден, что Паяц слышал мои слова.

Франк неторопливо допил стакан и поднялся. Дойдя до двери, он крикнул:

— Лотар, уплати за меня! Или пусть Паяц запишет в долг!

Я чуть не висел на стойке, ноги подгибались, меня вдруг начало мутить... Что, если бы Франк попал?! Что бы тогда было?! Лучше не думать...

Бойерляйн с самого начала задумал злостное банкротство (я узнал об этом вчера), и вот по его милости мы уже семь месяцев без работы — Франк, я и сотни других. Мы вкалывали на этого негодяя, он же переправлял барыши на свой текущий счет в Швейцарию, а мы тут с семьями выкручивайся как знаешь, да еще ссуда под домик с земельным участком над тобой висит. Кредиты, которые Бойерляйн получил от банков, вдруг как сквозь землю провалились. Ну допустим, пошли бы мы с Франком к банкирам, заикнулись бы насчет этих шести- или семизначных сумм, да нам даже не улыбнулись бы снисходительно в ответ. В качестве гарантии Бойерляйн предложил кредиторам недостроенные дома, хотя достраивать их и не думал.

Конечно, палить в небо — мальчишество, надо было сделать по-другому, лицом к лицу, чтобы он знал, кто и за что. Этот подлюга со сладенькой улыбочкой и рот-то открывал только затем, чтобы нас подгонять: «Давай, ребята, шевелись, time is money[2], у меня каждый может стать десятником, без инкубатора и экзаменов, я плачу вам не за безделье, шевелись, ребята, думать за вас буду я, и никаких возражений!»

Таков был Бойерляйн.

На стройплощадку он никогда не приезжал на своем шикарном «мерседесе», только на захудалом «фольксвагене», который тянул лямку уже лет двадцать. Всегда он был в замызганных джинсах, желтых резиновых сапогах, а на голове — в жару ли, в холод ли — постоянно носил вышитое цветочками кепи из джинсовки. Таков был Бойерляйн, мой прежний «кормилец», и среди нас, рабочих, многие считали его «своим в доску» из-за потрепанной одежды, потрепанного «фольксвагена» и всяких бойких присказок, вроде: «Ну, ребятки, навалимся еще разок на мамочку. Шевелись, шевелись, не то заржавеет».

— Эй, Лотар, еще пива? — Паяц налил полный пивной стакан.

— Давай, что ли, — ответил я без особой охоты.

— Чего это ты мешком повис, неужто упился?

Паяц оскалил зубы, как всегда немного смущенно, когда не знал, с чего начать разговор, но хотел узнать что-то определенное. По должности ему полагалось быть достаточно осведомленным, чтобы было чего рассказывать другим посетителям. Он постоянно скалил зубы, и кто-то дал ему кличку Смеющийся Паяц.