Жар под золой - [79]

Эрнест Бальке, как лицо нейтральное, не принадлежащее ни к какой партии, избран председателем консорциума, а квартиросъемщикам заблаговременно сообщено о расторжении жилищных договоров с начала будущего года.

Заметка местного репортера о доме, в котором жил Франк, привлекла всеобщее внимание. На фотографии были изображены Франк и Габи при подъеме флага. Репортер осведомился, совместима ли, на взгляд партии, и в частности партийной фракции в городском совете, подобная провокация со стороны руководителя пусть даже первичной организации? Интересно, кто это вообще разрешил снять на договорных началах дом человеку, который сознательно выступает против решений своей партии, да к тому же и других подстрекает? Не иначе в городское управление затесались люди, которые недостаточно четко сознают, какие обязанности возлагает на них звание чиновника.

— Ты только подумай, и это пишет тип из моей партии, подпевала, никто из этой бражки не рискнет публично выступить против решений города. Шкуры продажные, они иногда даже сами не сознают, какие они продажные, — злился Франк.

— Чей хлеб жую, того и песенку пою, — заметил я.

— Нет, Лотар, тут я не уступлю, разве что их кран поднимет меня вместе с домом, — сказал Франк и рассмеялся, словно все это была веселая шутка.

— А каковы настроения в твоей поселковой группе? Они-то не струхнут?

— Ну, ты ведь знаешь, трусов всюду хватает... прибавь к этому партийную дисциплину... Да они ради этой дисциплины родную бабушку не пощадят. Но я надеюсь, что еще многие выступят с протестом... Хелен может тебе рассказать все подробности. Пришел бы ты к нам на собрание. Просто послушать. Против этого никто не сможет возразить.

— Нет Франк, они меня выгнали... такое не забывается. Но так, как ты себе это представляешь, у тебя не получится. Ты не можешь открыто выступить против решений совета, не то вылетишь, как вылетел я в свое время. Официально это теперь называется поведение, наносящее урон интересам партии. Все равно как раньше суд чести в прусской армии. Господи, куда ушли те времена, когда наш председатель в Бонне требовал: «Больше демократии!»

— Поживем — увидим. А если так не получится, тогда будем шантажировать Бальке... Метод малопочтенный, но действенный.

— Шантажировать? — не понял я.

— Лотар, у Бальке рыльце в пуху. Мы должны его прижать... Нам обоим известно, что Бальке имеет самое непосредственное отношение к ящикам. Вот с этого конца и возьмемся... вполне реальный путь.

Я заехал в библиотеку за Хелен — у нее были сегодня дела в Кёльне, и она оставила машину мне, потому что сама поехала поездом.

Я дошел до точки, я больше не мог молчать. Я рассказал Хелен про встречу с Клаудией у Паяца, сделав ударение на денежной просьбе, хотя и умолчал о том, как со мной разговаривала Клаудия, скрыл я также, как она скверно выглядела.

Хелен выслушала мой рассказ очень спокойно и ни разу меня не перебила. Потом вдруг сказала:

— Мы продадим пианино. Надо дать объявление в газете. И не возражай, пожалуйста... Я знаю, что ты хочешь сказать, но, если надо решить какую-нибудь проблему, нельзя ждать, пока тебе навяжут решение... И потом, ты теперь должен мне все сразу рассказывать, ты не должен меня щадить. Эту стадию я уже миновала... Интересно, сколько дадут за пианино... как по-твоему? А впрочем, все равно.

Мне хотелось побыть одному, поэтому я поднялся наверх и, к своему великому удивлению, обнаружил себя в комнате у Клаудии. Я провел рукой по клавишам, включил метроном, послушал его тиканье, сел на вертушку, погладил черное, полированное дерево. Потом я встал и остановил метроном и, поскольку беспокойство все еще не оставляло меня, спустился вниз, вышел из дому, а Хелен крикнул:

— Схожу в киоск, за сигаретами!

По дороге я миновал телефонную будку. Она стояла на площади, которая за последнее время стала излюбленным местом сборищ для безработных. Увидев несколько праздношатающихся, я удивился тому, как быстро забыл свои восемь месяцев безработицы, Заметно навеселе, они лихо отплясывали вокруг двух ящиков пива, каждый с открытой бутылкой в руке.

Киоскер, продававший мне сигареты, возмущался:

— Быть безработным уже само по себе скверно, но быть безработным и пьяным — это уж дальше ехать некуда. Надо бы полицию вызвать, с этим сбродом может справиться только полиция.

— Да пусть веселятся, вы продаете им пиво, чего ж вы волнуетесь.

Дома я застал пастора.

Заметив мое удивление, он поднялся со стула.

— Я просто заглянул по дороге. Проходил мимо. Мы славно побеседовали с вашей супругой.

Он попрощался, и я проводил его до выхода из палисадника, мне хотелось что-нибудь ему сказать, но от смущения я не находил слов.

Я принес лопату из подвала и начал перекапывать землю вокруг кустов. Через час Хелен позвала меня к столу.

— Пастор для тебя неподходящая компания.

— Неподходящая? А ты знаешь, что порой я узнаю от него то, о чем не пишут в газетах. Помнишь, когда в Карлсруэ средь бела дня произошло убийство, я кричал: «Убийца! Подлый убийца!» А он, знаешь, что мне на это ответил? «Но ведь это был не ваш человек, господин Штайнгрубер, и жил он не по вашим законам. Я ведь порой тоже сжимаю кулаки в карманах, а на другой день в церкви снова поднимаюсь на кафедру, чтобы вещать о вере, любви и надежде. Сила, мне данная, — в слове, слава богу, только в слове».