Жар под золой - [35]

Роланд оставил пост.

— Пойдем выпьем? — предложил я. — Ну как ты, где работаешь, не видел тебя целую вечность, ведь последний раз мы, кажется...

— Работаю в Бохуме, на машиностроительном заводе, — ответил он и, обращаясь к своей жене, спросил: — Ты не против, если мы с Лотаром опрокинем по одной?

Жена кивнула.

Я отдал Хелен ключи от машины.

— Приеду на трамвае, потом расскажешь, как все прошло. — Я показал на игравшее трио.

Мы зашли с Роландом в пивную на Брюкштрассе; прислонившись к стойке, созерцали прокуренный зал.

— Сколько ты получаешь на машиностроительном? — спросил я без особого любопытства.

— Больше, чем трачу, — ответил он, и звучало это вполне правдоподобно. —А ты по-прежнему без работы?

— По-прежнему. Не знаю, Роланд, что-то на мне висит...

— Если бы ты тогда не влип с коммунистами, то давно был бы уже опять на коне...

— Каждый, случается, во что-то влипает, ты это лучше других знаешь, но я тогда не влип. Что с тобой, Роланд? Я тебя не узнаю. Ты же сам мне однажды сказал: нельзя что-то считать несправедливым лишь потому, что это делают коммунисты... А повышение платы за проезд в городском транспорте было несправедливостью, так как ущемляло только бедняков, остальные ездят на собственных машинах. И еще это несправедливо потому, что наши товарищи стали больше думать о выгоде, чем о людях.

Мы вспомнили о старых временах.

— Твой бывший шеф легко отделается, — сказал Роланд, — получит условно; пройдет несколько месяцев, и он учредит через подставное лицо новую фирму. Банкротства нынче стали выгодным делом, разумеется для тех, кто банкротство заранее планирует... Да, а ты оказался жертвой... Ничего, не унывай, скоро выйдем на пенсию, это меня и утешает; вот тогда я буду свободным человеком, и плевать мне на всю их возню.

Когда мы были уже на улице, он спросил:

— А ты не пробовал восстановиться в партии? По-моему, это вполне возможно.

— Нет, Роланд, и пытаться не буду. Не люблю, когда меня то прижимают к сердцу, то дают мне под зад коленкой.

— Неразумно, Лотар. В нынешнее время надо принадлежать к какой-нибудь группе, все равно к какой, евангелической или католической. Надо быть членом чего-то, иначе люди знать не будут, чего от тебя ждать, а это уже подозрительно.

У остановки трамвая он похлопал меня по плечу:

— Осенью у вас выборы, будут избирать нового председателя твоей местной партийной организации... то есть уже не твоей, ну, ты меня понял. Уговори Франка, чтобы он выставил свою кандидатуру.

— Франка? Но он же не годится для этого, у него сейчас одни бабы на уме.

— Нет, нет, он подходит. Особенно в связи с Северным поселком... Предоставлять это всецело городскому муниципалитету нельзя. Наш район должен сам что-то предпринять, и для этого Франк вполне подходящий человек.

Попрощавшись, Роланд перешел на другую сторону Борнштрассе.

К «островку безопасности» подъехал трамвай. Скрежет тормозов резанул уши, по телу пробежали мурашки. Это со мной всякий раз бывает.

Войдя в вагон, я оглянулся в поисках свободного места и вдруг увидел Клаудию — она выходила через переднюю площадку. Я был так поражен, что в первый момент остолбенел, когда же наконец пробрался вперед, автоматическая дверь захлопнулась у меня перед носом и трамвай тронулся. Я разозлился на вагоновожатого — он не видел, что я хотел выйти. Прижавшись лбом к окну, я пытался разглядеть, куда пошла дочь, и увидел ее на тротуаре: она разговаривала с каким-то мужчиной, который вышел из-под навеса палатки с вывеской «Жареный картофель».

Это был Оберман из Унны.

Тот самый, которому я отвозил ящики.

На следующей остановке я вышел и быстро вернулся назад. Никого. Заглянул во все ближайшие пивнушки. Никого.

Я дождался на «островке» очередного травмая и сел в вагон, где оказался единственным пассажиром. Улицы были пустынными, словно весь город вымер.

Может, мне это приснилось? Ну какие дела могут быть у Клаудии с «королем стрелков» из маленькой деревушки под городом Унной? Может, я обознался? Нет, это была Клаудия.

От трамвайной остановки в нашем поселке до моего дома минут пять ходьбы. Я вышел из вагона и только хотел включить светофор для пешеходов, как едва не столкнулся с молодым пастором, который служил панихиду у могилы Эберхарда. Пастор кивнул мне.

До похорон я не сомневался, что Эберхард, будучи настоящим социалистом, порвал с религией; какое заблуждение — его похоронили по церковному обряду.

— Добрый день, господин Штайнгрубер! Вы торопитесь? Нет? Вот и хорошо. Хотелось с вами побеседовать. Слышал я, что вы все еще безработный, ну и подумал, как бы это вам сказать... дело в том, что сторож нашего кладбища, он же и могильщик, лежит в больнице... похоже, что он не вернется на работу... скверно с печенью... а поскольку специальность эта в некотором роде близка вашей — извините великодушно за сравнение, — я хочу вас спросить: не согласитесь ли вы заняться этим, пока не найдете себе более подходящую работу? Прошу вас, не поймите меня превратно, вам не придется рыть могилы каждый день, боже упаси, столько здесь не умирают... Но хотелось бы, чтобы кладбище было похоже на... ну, вы сами знаете, у вас есть сад — красивый, как мне говорили, да и я видел его однажды из окна дома вашего соседа.