Жанна – Божья Дева - [227]

Вот во что Университет и Инквизиция обратили её приятие смерти, их же клевретами засвидетельствованное в протоколе 28 мая:

«Бог открыл мне через святую Екатерину и святую Маргариту великую жалость измены, на которую я согласилась, отрекаясь, чтобы спасти свою жизнь. Я губила свою душу, чтобы спасти свою жизнь».

Приятие неминуемой смерти настолько ясное, что она как бы утешала самоё себя:

«Да я и предпочитаю пострадать сразу, то есть умереть, чем продолжать так мучиться в тюрьме».

С церковной кафедры Великий Инквизитор Франции Жан Граверан лгал, и лгал совершенно сознательно, притом в каждом своём утверждении. Допустим, он мог не знать всей правды о том, в каких условиях её держали в тюрьме. Но думать действительно, что в тюрьме ей «прислуживали как знатной даме», он, конечно, не мог. Не мог он также не знать, что после сент-уанской драмы его собственный викарий приговорил Девушку не к четырём годам тюрьмы, а к пожизненному заключению. И нужно ясно сказать, что это была система. Жан Граверан лгал так же сознательно, как лгал Эстиве в своей обвинительной речи, так же, как Университет и Инквизиция лгали всё время— и о Жанне, и вообще, – как только дело касалось их концепций и их могущества. Жанна ещё не родилась, когда Жан Пети перед терроризированным двором лгал о Людовике Орлеанском так же сознательно и безудержно, как о ней стали лгать Эстиве и Граверан. Она была четырёхлетней девочкой, когда Кошон на Констанцском соборе так же сознательно и беззастенчиво лгал в защиту Жана Пети.

Если учесть всё это, то есть повод задуматься, был ли вообще тот момент сомнения, который раздули в «Посмертной информации»? Или всё это целиком относится к той же области, что рассказы Жана Пети о том, как грудной ребёнок по недосмотру съел не ему предназначенное отравленное яблоко и от этого умер, или о том, как Филипп де Мезьер ночью выкапывал на кладбище труп, чему и свидетели были, – только они все, к сожалению, померли? Был ли момент, когда не её душа, но её сознание помрачилось от их внушений и она прошептала: «Я сама больше не знаю и думать не могу, дайте мне только причастие», – это ведают Бог и Святая Жанна на небе; для нас методами нашей исторической критики этот вопрос неразрешим. Но Университет и Инквизиция лгали опять безусловно, умалчивая о том, что из этого, ими наведённого, мрака (если он действительно был) Девушка вырвалась после причастия.

В двуедином обличии Университета и Инквизиции абстрактное диалектическое мышление явилось чудовищной, подлинно дьявольской силой ненависти и лжи, которая с XIII века отравила всю историю Европы. Я понимаю значение слов и повторяю: дьявольской силой. Замечательный современный швейцарский историк В. Нигг совершенно справедливо пишет об инквизиционной диалектике:

«Сухое резонёрство само по себе не позволяло возникнуть ни малейшему религиозному пламени, и в этом холодном бешенстве невозможно даже подлупой найти ни малейших проблесков новозаветного духа. Сатана тут присутствует самолично, также каку Достоевского в „Братьях Карамазовых“ или у Бернаноса в „Под солнцем Сатаны“, т. е. не как символ, а как ужасающая реальность, – присутствует со стороны инквизиторов и юристов, сознание которых он полонил».

Этой силе абстрактного интеллектуализма Жанна д’Арк, «земной ангел и небесная девушка», вновь и с небывалой силой противопоставила реальность Бога Живого и небесной Церкви. Политические построения этой силы она разбивала на полях сражения. С этой силой она боролась в инквизицонных застенках. И когда она в огне призывала Христа и Его архангела – архангела второй Ипостаси, ею руководившего архангела Михаила, – она одержала над этой силой победу, которая не прейдёт никогда: в любви Святой Жанны – залог спасения современного мира, окончательно задыхающегося и обезумевшего от порождений рационализма.

* * *

В Руане люди втихомолку плакали и шёпотом передавали дальше и дальше, что видели; в Орлеане народ из года в год ставил свечи в память об Освободительнице; на освящённом ею месте, в её дорогой часовне Сент-Катрин-де-Фьербуа, служили обедни в её честь.

«Быть не может, чтоб у Жанны не было Божьего Духа», – писал через несколько лет поэт Мартин Лефран в поэме, посвящённой самому Филиппу Бургундскому.

Сколько святых мы чтим,

Умерших позорною смертью.

Вспомни Самого Христа

И всех Его славных мучеников.

Но инквизиционный приговор, осудивший еретичку на сожжение, был распространён по всей Европе. И люди, помнившие сияние этой девочки, если и решались на протест, то только осторожно, вполголоса. Тот же Мартин Лефран в конце своих рассуждений о ней предпочёл произвести некоторое тактическое отступление:

Хорошо ли с ней поступили иль дурно —

Единому Богу об этом судить.

А людям, очевидно, полагается только мучить Его святых и потом на них, замученных, смотреть стеклянными глазами.

Тем временем буржское правительство вообще не чувствовало, не видело, не понимало ничего. Сразу после её мученичества, разъясняя своей Реймской митрополии, что «Бог допустил гибель Девушки Жанны, потому что она возгордилась и стала одеваться богато», Режинальд Шартрский уже знал, как её заменить: «К королю пришёл молодой пастух из Жеводанских гор, который говорит, ни больше ни меньше, как Девушка Жанна: что он имеет повеление от Бога идти с королевскими ратными людьми и что наверняка англичане и бургиньоны будут побеждены». Перед Жанной с её непонятными, потому что малоизвестными, световыми явлениями жеводанский пастух имел ещё то преимущество, что в качестве своего «знака» он всем предъявлял общеизвестные, типичные западные стигматы.