Жан-Жак Руссо - [9]

Мадам де Верселли умерла 19 декабря 1728 года. Ее племянник, граф де ла Рокка, выделил семейству Лоренцини, служившему графине в течение двадцати лет, пожизненную ренту в 200 ливров и пособие в 600 ливров — их племяннице. Жан-Жаку мадам де Верселли оставила, как и всем своим «низшим слугам», сумму в 30 ливров. Руссо надеялся на большее. Он остался при убеждении, что Лоренцини оговорили его перед хозяйкой: «Я был для них подозрительным персонажем. Они прекрасно видели, что я находился здесь не на своем месте». Откуда он это взял?

Пребывание Жан-Жака в палаццо окончилось плохо. Бесцельно бродя по дому, который постепенно пустел, он заметил серебристо-розовый бант, принадлежавший племяннице Лоренцини, и машинально взял его. Казалось бы, безделушка! Но бант принялись искать и нашли его у Жан-Жака. Растерявшись, он ухватился за первую попавшуюся соломинку: обвинил молоденькую кухарку-арабку Марион в том, что это она дала ему этот бант. Та отрицала, он настаивал. Девчушка рыдала: «О, Руссо! Я-то считала вас добрым. Вы делаете меня несчастной, но я не хотела бы быть на вашем месте».

Граф де ла Рокка не знал, что и думать. В конце концов он ограничился тем, что предоставил виновного его собственной совести. Кража была ничтожной, но она всё же марала репутацию Марион. Через 40 лет угрызения совести продолжали мучить Руссо. Он никогда не раскрывал этого секрета — ни в церковной исповеди, ни мадам де Варан, и только гораздо позже, в «Исповеди», попытался объяснить свой поступок. Оказывается, он тогда обвинил Марион, потому что думал о ней. «Я обвинил ее в том, что она сделала то, что я хотел сделать, и что она дала мне бант, потому что мое намерение было в том, чтобы дать его ей». Стыд и здесь помешал ему признаться. Он предпочел до конца упорствовать в своем малодушии.

Жан-Жак вернулся на улицу По. Будущее его было темно, но шестнадцатилетнего юношу будоражили пылкие мечтания: «Я был рассеян, беспокоен, мечтателен. Я плакал, вздыхал, мечтал о счастье, о котором ничего не знал». В свойственной ему манере он признавался, что испытывал ненасытную потребность в женщине: «Я бы отдал жизнь, чтобы хоть на четверть часа увидеться с мадемуазель Ротон». С ним случился еще один памятный эпизод, одновременно смешной и стыдный. Он пристрастился бродить по дворам, темным аллеям, и когда видел проходящих мимо девушек, то снимал штаны и поворачивался к ним задом, надеясь, что какая-нибудь раскрепощенная плутовка поймет его «приглашение». Это едва не кончилось плохо. Однажды возмущенные кумушки накинулись на него, грозя метлами, и призвали на помощь прохожего, у которого оказалась большая сабля. Безобразника настигли и крепко схватили за птиво-рот, но он придумал, как можно выпутаться, и прикинулся слабоумным.

«То герой, то ничтожество» — задатки у него были хорошими, а жизнь — плохой. Но нашелся человек, который отнесся к нему, как отец. Жан-Жак познакомился с ним у мадам де Верселли — это был аббат Жан-Клод Гэм, который заинтересовался парнишкой, способным на глупости, но не ничтожеством, — вот только все понятия перемешались у него в голове из-за беспорядочного чтения. Аббат взялся убедить его, что высшие добродетели пускаются в ход вовсе не каждый день и что вполне достаточно заставить себя добросовестно выполнять небольшие ежедневные обязанности. Он сумел затронуть душу Жан-Жака, который больше нуждался в искреннем участии, чем в убедительных речах. Позднее Руссо отдаст должное этому человеку, избрав его прототипом для своего «савойского викария».

Через пять-шесть недель граф де ла Рокка призвал его к себе и сообщил, что хочет помочь ему: ввести в среду, где он сможет пробить себе дорогу, хотя сначала и придется побыть простым слугой. «Как — опять слугой?»

Его новым хозяином был Оттавио Франческо, глава дома Соларо, граф де Гувон, маркиз де Брогли. Это был дворянин при покоях Ее величества, посланник, министр, управляющий герцога Амадея де Савуа-Кариньяна, главный конюший королевы. Старик по-доброму расспрашивал юношу, взялся представить его маркизе де Брей, супруге своего старшего сына, аббату Гувону, своему второму сыну, и своему внуку графу Фавриа. На этот раз Жан-Жаку хватило здравого смысла понять, что обычно так не обращаются с человеком, которого нанимают как простого слугу. Если ему и придется подавать к столу, то не нужно будет носить ливрею и стоять на запятках кареты. Как и у мадам де Верселли, в его обязанности входило писать письма; еще он помогал юному Фавриа вырезать картинки и наклеивать их в альбом. В первые недели Жан-Жак показал себя таким, каким его и ожидали видеть: разумным, любезным, добросовестным — и при этом без показного усердия.

Вскоре он обратил внимание на внучку хозяина Полину Габриэль де Брей, красивую нежную брюнеточку примерно его возраста. Воздерживаясь от мечтаний о «невозможной любви», он все же украдкой подстерегал ее, восхищался ее гибкой талией, запускал глаза в декольте. За столом он старался предупредить малейшее ее желание. Но кто замечает слугу? «Я был убит тем, что совершенно ничего для нее не значил. Она не замечала даже, что я нахожусь рядом». Помог случай. Однажды, во время праздничного обеда, заговорили о девизе дома Соларо, вышитом на гобелене: «Tel fîert qui ne tue pas». Некий пьемонтец заметил, что сюда вкралась орфографическая ошибка: слово «fier» (гордый) пишется без буквы «t» на конце. Старик собирался уже ответить, как вдруг заметил легкую улыбку на губах Жан-Жака и предложил ему высказаться. Не изменяя скромности своего тона, тот пояснил, что «fîert» — это старинное слово, которое происходит не от латинского «férus» — гордый, жесткий, угрожающий, а от «ferit» — «он бьет», и потому весь девиз означает: «Тот, кто бьет, — не убивает». Присутствующие в изумлении воззрились на слугу-эрудита. Граф поздравил его, и весь стол зааплодировал. «Этот момент был короток, но восхитителен во всех отношениях. Один из тех редких моментов, которые расставляют всё по своим местам, — мстят баловням судьбы за незаслуженные почести».