Жан-Жак Руссо - [7]

План Франсуазы был хорошо продуман. В церкви Эвиана, когда там находился король Сардинии в сопровождении монсеньора Бернекса, епископа Анси, мадам де Варан бросилась к ногам почтенного прелата. 8 августа ее привезли в Анси, наскоро обучили в местном монастыре, и уже 8 сентября беглянка сменила конфессию. На следующий год господин Варан получил развод. Она же, хотя и стала католичкой, продолжала считаться замужней, носить фамилию мужа и даже титул баронессы. Ее трогательное «обращение в истинную веру» было вознаграждено. Король Виктор-Амадей назначил ей пенсион в полторы тысячи ливров за достаточно темную роль агента-осведомителя, а церковь добавила еще пятьсот, благодаря чему она взяла на себя обязанности «обратительницы в веру» на жалованья. Она расположилась в удобном доме вместе с горничной и доверенным помощником Клодом Ане, который служил ей еще в Верве (он тоже сменил конфессию), а также кухаркой и садовником. У нее появились средства к существованию, и она продолжала жить беспечно, представляя собой легкую жертву для разного рода шарлатанов и нахлебников…

Вот с этой женщиной и повстречался Жан-Жак. Он был робким и неловким, но мог нравиться: «Я не был красивым мальчиком, но при маленьком росте был хорошо сложен, у меня были стройные ноги, красивые ступни, мечтательный вид, живое выражение лица, миловидный рот, черные волосы и брови, глаза маленькие и даже глубоко посаженные, но при этом умевшие бросать выразительные взгляды, — следствие огня, горевшего в моей крови». К тому же его юный возраст вызывал умиление, и он так выразительно рассказывал свою «жалобную историю»…

Мадам де Варан не могла посоветовать беглецу вернуться домой, но всё же постаралась описать ему тревогу отца, беспокойство близких. Однако на этот счет у Жан-Жака не было никаких иллюзий. Так, дядя Бернар, узнав о его бегстве, 20 марта добрался до Конфиньона, но двигаться дальше не стал. Отец же 25-го числа прибыл в Анси, откуда его сын уехал накануне, но затем возвратился в Нион. «Похоже, — писал Руссо, — что мои близкие тайно сговорились с моей звездой предоставить меня той судьбе, что ожидала меня». Это мягко сказано: попросту говоря, о нем никто не заботился.

Покоренный Франсуазой «с первого свидания, с первого взгляда», он уже не оглядывался на прошлое. Однако оставаться в ее доме юноше было бы неприлично. «Бедный мальчик, — сказала она ему, — ты должен идти туда, куда призывает тебя Господь, но когда ты станешь взрослым, ты вспомнишь обо мне».

Так куда же призывал его Господь? На сей раз он соизволил принять облик некоего Сабрана, «здоровенного мужлана». Для беглецов, вроде мальчугана Руссо, в Турине, столице Сардинского королевства, существовал приют: там обращаемых кормили, давали им кров, обучали, предоставляли место. Сабран предложил сопровождать юного «еретика» в Турин, и Жан-Жак, которого мадам де Варан снабдила небольшой суммой, поплыл по течению «без особого отвращения». Он начинал убеждаться, что «религия, проповедуемая такими миссионерами, не может не привести в рай».

Природа была прекрасна. Ему предстояло пересечь Альпы, как некогда Ганнибалу, — и он мечтал о будущем, вспоминая о ласковой улыбке своей покровительницы: «Я тогда находился в том редком, но драгоценном периоде жизни, когда ее полнота дает нашему существу развитие всех его ощущений и украшает в наших глазах весь мир прелестью нашего собственного существования».

Путешествие длилось около двадцати дней. Сабран, набожный проныра, держал перед Жан-Жаком поучительные речи и даже облагодетельствовал его своими обносками и несколькими су.

12 апреля 1728 года тяжелая, окованная железом дверь приюта Святого Духа захлопнулась за Жан-Жаком, и он, отступник от своей веры, вернулся к действительности. Здесь до него уже восемь или девять неофитов «вступили на истинный путь». Среди особ мужского пола «четверо или пятеро были законченными бандитами»: два еврея, а также арабы или левантинцы[2], жизнь которых протекала в периодической смене вероисповеданий. Среди «дам» большинство являли собой «настоящих мошенниц и самых бесстыдных шлюх, которые когда-либо оскверняли колыбель Господню». Исключение составляла разве что восемнадцатилетняя евреечка с плутовскими глазками, которая присоединилась к компании через два дня после него.

В «Исповеди» Жан-Жак потом написал, что был ошеломлен быстротой событий и не сразу осознал взятые на себя обязательства, но потом «с настоящим ужасом» понял, что находится на грани «бандитского преступления». Сбежать? Но как обратно перебраться через Альпы и куда идти потом? Он решил выиграть время и, «не принимая окончательного решения о переходе в католичество», оказывать своим «обратителям» возможно долгое сопротивление, а для этого собрать воедино всё то, что он помнил из своего религиозного образования, вместе с обрывками из «Истории церкви» Ле Сюэра, прочитанной когда-то с отцом. Он неплохо управился со старым болтливым святошей, кое-как говорившим по-французски, но с молодым священником, более ловким и лучше подкованным, сражение затянулось.

Жан-Жаку уже не терпелось покинуть приют. Его поведение создавало ему проблемы, и вдобавок с ним приключилась неприятность. Один из его компаньонов, левантинец Алеп, дымя плохим табаком, недвусмысленно дал ему понять, что он вполне в его вкусе. Жан-Жак пожаловался администратору, но тот пояснил ему, что нечего устраивать из этого трагедию. Тогда парень решил, что со всем этим надо кончать. Объявленный преступником за нежелание отречься от «ереси», он предстал перед отцом-инквизитором. Это был монах-доминиканец, который грубо спросил у него, думает ли он о том, что его мать будет проклята. Затем его, закутанного в серый балахон, отвели в церковь Сан-Джиованни для крещения.