Жан-Жак Руссо - [10]

В тот вечер он был на верху блаженства. Недостижимая мадемуазель де Брей бросила на него взгляд и робко попросила пить. Жан-Жак заторопился с графином в руке. Он был так взволнован, что перелил через край ее стакана и пролил даже на нее. Он задрожал как лист, а она покраснела. «Тем и закончился роман»: напрасно он бродил у нее в прихожей — она больше не взглянула на него.

На следующий день старый граф направил Жан-Жака к своему сыну, аббату Гувону, который был не столько богословом, сколько беллетристом. Тот вернул юношу к занятиям латынью, заброшенным со времени Босси, помог ему с изучением итальянского языка, научил правильно выбирать чтение и совершенствовать свой вкус. Наконец-то Жан-Жак «выходил вон из ряда». Семейство Гувон имело дело с дипломатией и министерством, и им нужен был способный человек, который был бы обязан им всем. От него требовались только серьезное отношение к делу, старание и упорство. Этого было слишком для романтической головы Жан-Жака: «Не видя во всем этом ни одной женщины, я нашел такой способ продвижения медленным, тягостным и печальным».

Случай — именно он управлял всегда его судьбой — довершил остальное. Ему повстречался некий Пьер Бакль, тоже беглец, знакомый ему еще по временам Дюкомена. Ах этот чертов Бакль! Краснобай, шутник, весельчак, чья голова была вечно набита всякими причудливыми прожектами. Жан-Жак привязался к нему, забросил учебу, начал слоняться по улицам. Это не понравилось: Жан-Жака старались призвать к порядку, упрекали, грозили уволить. Эти угрозы поневоле открывали ему иные горизонты, за которыми брезжил блистательный образ мадам де Варан. Поскольку ему самому не хватало смелости принять решение, он предпочел подождать, пока у его хозяев лопнет терпение. Дело кончилось тем, что его выставили вон — как неблагодарного, каким он, в сущности, и был.

Жан-Жак нимало не был огорчен, предвкушая «жизнь настоящего бродяги». В кармане у него бренчало несколько экю, которые ему всё же дал на прощание Гувон. Приятели рассчитывали теперь на имевшийся у них «фонтан Герона» — забавное приспособление, в котором давление воздуха использовалось для разбрызгивания воды. Разве можно было сомневаться в том, что в награду за такое развлечение трактирщики будут бесплатно кормить их? Однако чудо техники сломалось, и за неимением средств друзьям пришлось ускорить шаг.

По мере приближения к Анси Жан-Жак ощущал всё больше неловкости. «Что она скажет, увидев, что я вернулся?» Напрасно он думал о ее доме как об «отцовском»: хотя мадам де Варан и писала ему письма, но знала-то она его всего три дня. Да еще заявиться к ней в компании этого сумасброда Бакля!.. Он стал холодно обращаться с приятелем. Бакль был не из тех, кто навязывается. У ворот Анси они расстались. Жан-Жак бросился на шею приятелю — и продолжил свой путь один.

Жан-Жак дрожал при мысли, что сейчас увидит женщину, к которой привязался с первого взгляда. Он ее увидел — и бросился к ее ногам. «Бедное дитя, ты снова здесь?» Пока ему готовили постель, он разбирал свои пожитки и рассказывал, рассказывал… Он слышал, как мадам де Варан шептала горничной: «Пусть говорят, что хотят, но раз уж Провидение опять посылает его мне, я решила не бросать его на произвол судьбы». Был июнь 1729 года, Жан-Жаку исполнилось 17 лет.

У МАТУШКИ

Почти сразу «быть у нее» стало означать: «быть у себя». «Как получилось, что с первого дня, с первой минуты я усвоил по отношению к ней такие свободные манеры, ласковый взгляд, дружеский тон, — так, как это будет и десять лет спустя?» Ответ прост: «Я был «Малыш», а она была «Матушка». У савояров «матушкой» называли обычно хозяйку дома, но в данном случае слово приобрело прямое значение, так как мадам де Варан была для него «самой нежной матерью» — Жан-Жак всегда настаивал на этом. Он не успел узнать свою мать, а у нее никогда не было детей… Подле нее он расцвел, его неустойчивость сменилась «восхитительным спокойствием».

Вскоре мадам де Варан по-настоящему привязалась к этому юноше. Он же рядом с ней обрел защиту, узнал, что такое нежность, и его чувства к ней доходили до экзальтации. При виде ее глаза у него наполнялись слезами, он страдал от ее отсутствия. Жан-Жак целовал ее постель, простирался на полу, по которому она ступала. При этом она не волновала его как женщина. «Рядом с ней у меня не было ни порывов, ни желаний». Он даже перестал заниматься мастурбацией — «этой опасной заменой», уделом робких натур с развитым воображением: «Я стал благоразумным, потому что любил ее».

Он, так быстро устававший от мелких каждодневных обязанностей, стал буквально ее правой рукой: составлял проекты, переписывал бумаги, так как у мадам де Варан всегда было на уме какое-нибудь новое предприятие. Когда у нее вдруг возникло пристрастие к медицине, он толок порошки или присматривал за перегонным кубом, и дом оглашался раскатами смеха. По дому постоянно расхаживали какие-то посетители, бродяги, бедолаги неудачники. Не опасаясь более за свое будущее, Жан-Жак вернулся к чтению, подбадриваемый Матушкой: из-за своего «немного протестантского вкуса» она предпочитала читать Бейля и Сент-Эвремона, высоко ценила Ла Брюйера, но не одобряла циничного Ларошфуко. Вместе склонив головы над книгой, они комментировали, обсуждали ее. Малыш забросил романы ради более серьезного чтения: