Жак Лакан: введение - [51]

Когда общество репрессивное, субъект испытывает вину, с одной стороны, за желание наслаждаться, а с другой – за невозможность наслаждаться. Но в таком обществе он как будто бы чувствует поддержку. Все не могут наслаждаться, и это нормально. А если взять, допустим, средневековое общество, которое вообще культивировало страдание, боль, то в такой логике это, собственно, и есть удел человеческий. Да, ты страдаешь, мучаешься, но, как говорится, «Господь терпел и нам велел». То есть общество в целом солидарно с твоим страданием, солидарно с твоими ограничениями. Однако в какой-то момент репрессивное общество стало невыносимым, запреты стали слишком обременительными, их издержки стали слишком высокими – неврозы и прочие психические проблемы. В этот исторический момент на сцену выходит психоанализ.

Фрейд освободил, эмансипировал человечество, позволил ему соприкоснуться со своими желаниями. В том числе с теми желаниями, которые мыслились в качестве греховных, неправильных, недопустимых. Но в какой-то момент человечество перешло в другую крайность – в крайность пермиссивного общества, общества, где все можно, где нет вообще никаких ограничений и где Большой Другой говорит: «Наслаждайся! Ты должен наслаждаться! Давай, веселись – жизнь прекрасна, веселись, радуйся, пусть брызги счастья разлетаются во все стороны». С одной стороны, кажется, что это более здоровая ситуация по сравнению с репрессивным обществом, где Большой Другой, наоборот, запрещал наслаждаться, но с другой – если поместить пермиссивное общество с его императивом «Наслаждайся!» в контекст лакановских размышлений о Сверх-Я, то может получиться гораздо более неоднозначная картина.

Императив наслаждения, который исходит от Сверх-Я и который налетает на запрет, исходящий от отцовской функции, не исполним, по словам Лакана, ни для кого из говорящих. Как только субъект попадает в символическое пространство, как только он сталкивается с запретами, наслаждение оказывается для него недоступным. Соответственно, происходит столкновение желания получить это наслаждение с невозможностью его получения. Если репрессивное общество делало эту невозможность терпимой – никто не получает, и это нормально. То пермиссивное общество посылает субъекту тот же императив наслаждения, но еще более усиленный. И от этого субъект может страдать еще больше. Ведь теперь он испытывает вину не только за то, что у него есть трансгрессивные желания, но и за то, что он не может получить того, что он хочет. Что он неудачник. Если общество в целом как бы говорит: да, нормально не получать того, что ты хочешь, нормально мучиться от чувства вины и страдать и так далее. Это одно. А когда общество говорит: «Наслаждайся!», то неспособность наслаждаться рождает ощущение, как будто бы ты неудачник вдвойне.

Все вокруг говорит: «Наслаждайся!», а субъект не может этого делать (по своим конститутивным особенностям). Страдание пермиссивного общества связано не с тяжестью запретов, становящихся невыносимыми, а с требованием наслаждения, наталкивающимся на конститутивную неспособность наслаждаться. Субъекты пермиссивного общества идут к терапевтам и жалуются на то, что не могут наслаждаться, что все вокруг веселятся, а они не могут, что всем вокруг хорошо, а им – нет. То есть пермиссивное общество терроризирует субъекта именно наслаждением, усиленным эхом человеческого Сверх-Я. Если субъект не может наслаждаться, если он не живет так, что брызги счастья не летят во все стороны, то он обречен на чувство вины – как будто бы он неудачник, лузер, не может получить того, что хочет. То есть репрессивное общество создает одно напряжение между запретом и желанием, а пермиссивное – другое.

Пермиссивное общество создает свой конфликт, свой тип страдания, связанный с невозможностью наслаждаться – невозможностью по определению, потому что das Ding, Вещь, тот самый идеальный объект-наслаждение, утрачена. Утрачена в том смысле, что ее никогда и не было, что она была как бы задним числом сконструирована. То, что было запрещено, задним числом стало объектом мечтаний. Любил ребенок по улице бегать, а отец сказал – никогда больше по улице бегать не будешь. И сразу это бегание по улице превратилось в синоним счастья. Мол, только бы разрешили по улице целыми днями бегать, а без этого нет счастья, нет покоя и т. д.

Вот эта неспособность наслаждаться, неспособность откликнуться на императив наслаждения рождает некоторые интересные феномены. Один из таких интересных феноменов, описываемый последователями Лакана[98], – это феномен украденного jouissance, наслаждения. Почему я не могу наслаждаться? Потому что кто-то украл мое наслаждение. Я тут пашу на трех работах, а кто-то там наслаждается! Он украл мое наслаждение и с моим наслаждением сидит довольный. Это становится, например, основанием для вражды между сообществами, между людьми. Отсюда, возможно, в современной культуре так сильно желание ограничить, запретить jouissance других – запретить им слушать громкую музыку, запретить курить, запретить выпивать. Ограничить то наслаждение, которое переживается как украденное у нас, как существующее за наш счет, как недоступное для нас.