Жадина - [24]

— Момент твоего триумфа был, когда ты придумал план.

— Нет, это был момент моего падения, ведь из-за меня мы все можем погибнуть.

Юстиниан прикладывает руку к сердцу, и Офелла досадливо качает головой, я вздыхаю. Ниса говорит:

— Мне не было грустно.

Она стучит кончиками пальцев по спинке стула, потом касается гладкой, выкрашенной в морской синий обивки.

— Ты уверена? — спрашиваю я.

— Слушай, поверь мне, я самый равнодушный человек, которого ты когда-либо знал.

— Я-проект, кстати говоря, не всегда совпадает с тем, что мы демонстрируем окружающему миру.

— Если ты сейчас не заткнешься, я тебе в нос дам.

— Ты действительно самый равнодушный человек, которого я тоже когда-либо знал, — смеется Юстиниан.

Ниса оборачивается ко мне, смотрит в упор, и глаза у нее еще желтее, уже совершенно светящиеся.

— Я правда ничего не чувствую, — говорит она.

— Так бывает, когда ты чему-то очень и очень сильно расстроишься. До полной бесчувственности, — отвечаю я. — Но вообще-то расстраиваться не стыдно. И когда тебе плохо, это не стыдно.

— Господин психотерапевт, не могли бы вы приберечь свою катарсическую речь до момента, когда закончится регистрация, — говорит Юстиниан. А мы с Нисой смотрим друг на друга, и значение ее взгляда ускользает от меня. Мне кажется, она одновременно разозлена и благодарна. А я думаю, что сложно не понимать про свои чувства. Я почти всегда понимаю, что именно я испытываю. И хотя я не знаю, как передвигаются трамваи и идет ли на Марсе дождь, я всегда понимаю, отчего меня терзает тоска или отчего мне хочется смеяться.

Ниса не знает, почему ей грустно, хотя она сама называла причину.

Очередь на регистрацию все сокращается, а Юстиниан отлучается за газировкой в большом картонном стакане. Мы все по очереди тянем ее через трубочку, и я замечаю, с каким умилением смотрит на нас какая-то пожилая госпожа. Наверное, мы и вправду выглядим очаровательно. Молодые друзья, собирающиеся в путешествие вместе. Мне кажется, у множества людей именно так начинались самые счастливые воспоминания. Мы напоминаем кому-то о чем-то приятном, и я радуюсь.

Еще я думаю, как сейчас родители. Часы показывают мне, что уже десять вечера. Это значит, что они давно закончили со всеми делами. Наверное, они сейчас в ресторане рядом с Сенатом. Мама пьет лавандовую воду и ест спаржу в сливочном соусе. У папы на тарелке мясо с кровью, а в бокале хорошее сабинское вино. Они обмениваются впечатлениями и составляют планы на завтра, говорят обо мне и Атилии, о книгах, фильмах, идеях, и им хорошо. Все, как раньше, перед тем, как с папой случилась беда.

А к ночи они придут домой и не обнаружат там меня. Утром маме придет письмо, в котором она прочитает, что я в Анцио.

Но я не буду в Анцио, и они узнают об этом. Я даю себе зарок при первой же возможности позвонить им. В Парфии, я надеюсь, мы быстро найдем способ помочь Нисе.

Мне не нравится, что я лгу. Но я не могу рассказать маме и папе о том, кто такая Ниса, как мы связаны с ней. Я не хочу, чтобы они знали, что я был в мире, который Офелла назвала минусовой реальностью. Разложенный на две единицы ноль — последнее, о чем им нужно сейчас волноваться.

Но они будут волноваться обо мне. Что лучше — не знать, где я или знать, что я в месте очень опасном, в месте из которого выхода может совершенно не быть?

Оказывается, что быть хорошим другом и хорошим сыном одновременно может быть сложно. Раньше, еще не так давно, я считал, что главное быть добрым к людям, ко всем к кому можно. Но получается быть добрым не ко всем одновременно, и давая кому-то свою помощь, иногда отбираешь спокойствие у кого-то другого. Нужно делать выбор, а его критерии каждый определяет сам.

Я решаю вот так: если человеку без моей помощи будет хуже, чем людям, которых я оставляю, то нужно все-таки выбрать помощь. Это не самый справедливый рецепт, но лучшего у меня нет.

Без меня Ниса умрет, а если не умрет, то с ней и что похуже может приключиться.

— Пора, — провозглашает Юстиниан, когда заканчивается регистрация. — Нам нужно действовать быстро, чтобы успеть. Регистрация закончилась, у нас есть примерно двадцать минут, чтобы довести тебя до слез и десять, чтобы сесть в самолет.

— Может, лучше было получить визу?

— Ждать месяц с возможностью отказа без объявления причин? — спрашивает Юстиниан. — Так, котятки, за дело берется профессионал. Поверь, я могу довести до слез кого угодно. В двенадцать лет я написал рассказ про собачку, потерявшуюся в лесу, которая плакала, думая, что хозяин ее бросил, а он, на самом деле, умер, и последней его мыслью было воспоминание о том, как ему подарили щенка.

— Это ужасно, — говорю я.

— Сейчас я деконструировал бы ее.

Юстиниан вытягивает руки, разминает пальцы, словно фокусник, готовый показать номер, требующий особенной ловкости.

— Ниса, дорогая, приготовься. Сейчас я буду действовать.

— Твоя история про собачку меня не впечатлила. Она настолько жалостливая, что я даже разлюбила животных.

Юстиниан подмигивает мне, говорит:

— Закрой ушки, дурачок.

— Прекрати, — говорит Офелла. — Все знают, что ты облажаешься.

— Вымой рот с мылом сама, потому что я занят.