Зеркало смерти, или Венецианская мозаика - [10]

Мурано. Дом стекла. Рабочее место ее предков. Нора испытала потрясение, проплывая мимо земли, на которой стояли стекловарни. Те же печи, в тех же местах. Рабочие пользовались той же технологией, что и несколько веков назад. Нора знала, что на следующий день вернется сюда, будет спрашивать насчет работы. Вместо того чтобы испугаться сумасбродного плана, она вдруг почувствовала полную уверенность. Это реально, у нее все получится. В голову пришло слово «судьба». Глупое, романтическое слово, но, залетев к ней в мозги, оно и не думало уходить. Нора сжала висевшее на шее стеклянное сердечко и подумала, что это театральный жест. Хотелось, однако, чем-то занять руки. Нора расплела волосы и пустила их по ветру. Так она приветствовала Мурано, но знала, что на самом деле жест предназначен Стивену.

Зарегистрировавшись в отеле, она пожалела о своем порыве, потому что с трудом смогла распутать волосы перед зеркалом в ванной. Выглядела она совсем не так, как у себя дома в четыре часа ночи. Сейчас она смотрелась в венецианское зеркало в раме рококо, волосы ее были всклокочены, щеки раскраснелись от морского бриза, глаза сияли, как у фанатички. Не изменилось только стеклянное сердечко, оно по-прежнему висело у нее на шее. Нора подумала, что кажется немного сумасшедшей, но все равно красивой.

Кое-кто еще думал так же.

Он сидел в церкви через проход. Ему было лет тридцать или около того. Ухоженный, как и большинство итальянских мужчин, высокий. Длинным ногам, похоже, неудобно за перегородкой. И его лицо… Мысль сама появилась у нее в голове.

Он словно сошел с картины.

Она тотчас вспомнила рассказ матери и пришла в ужас оттого, что через тридцать лет их мысли совпали. Она отвернулась. Но, подумав раз, уже не смогла отбросить эту мысль. Посмотрела — он по-прежнему глядел в ее сторону. У Норы загорелись щеки, и она снова решительно отвернулась.

Музыка подсластила ее мысли, и Нора уставилась на то, ради чего пришла сюда, — на большую стеклянную люстру. Высоко над головой, она выступала из темноты, словно перевернутое хрустальное дерево. С декоративных ветвей свисали многочисленные подвески, казалось невероятным, что на них, таких нежных, могут держаться бриллиантовые плоды. Нора пыталась проследить взглядом каждую стеклянную ветвь, ее изгибы и повороты, но всякий раз теряла направление, увидев новое чудо. Каждая хрустальная слеза вбирала в себя пламя свечей и удерживала его в идеальной призме. Нора услышала звон, такой же, как тот, что донесся до нее возле Мурано, однако в следующее мгновение поняла, что звон настоящий, ощутимый. Стекло тихонько пело, каждая ветвь и каждая подвеска выводили собственную, едва слышную мелодию. Нора заглянула в путеводитель: хотела найти объяснение чуду, которое создал ее предок. Она ничего не нашла, но улыбнулась тому, что знала.

Люстра уже была здесь при твоей жизни, Антонио Вивальди.

Тогда, как я сейчас, ты слышал эхо своих сочинений, отражающееся от этого хрустального великолепия. Люстра была здесь и когда ты еще не родился. И сделал ее Коррадино Манин.

ГЛАВА 5 ЖИРАФ

Большая люстра пересекала лагуну в темной бочке. Погруженная в воду, она покачивалась в одном ритме с волнами. Море, чернильно-темное, скрадывающее любые звуки, надежно, как околоплодные воды, окружало бочку, лишь лунный свет то и дело расцвечивал волны крошечными бриллиантовыми искрами. Завтра люстру повесят на место. Накануне ее закончили, и она ждала своего часа. Бочку обвязали таким количеством веревок, что казалось, ее поймали в рыбачью сеть. Гребцы взмахивали веслами и пели старинную песню «Пьемонтезе». Люстра в бочке начала им подпевать.

Коррадино было больно, но он не останавливался. Почти законченная люстра висела перед ним на металлической цепи, отсвечивая золотом в свете печи. Она протянула к маэстро хрустальные руки, словно умоляя завершить ее. Недоставало последней из пяти нежных ветвей, и Коррадино в последний раз потянулся к огню. Просунув в печь canna da soffio,[28] он ловко прокатил ее и вынул расплавленную стекломассу, приставшую к концу трубки. Раскатал стекло на твердой деревянной доске и придал ему нужную форму. Коррадино думал о стекле как о живом существе. Он сделал кокон, из которого должно вырасти нечто прекрасное.

Он набрал в грудь воздуха и дунул. Стекло волшебным образом изогнулось и превратилось в продолговатый нежный шар. Коррадино всегда задерживал дыхание, пока не удостоверялся, что пузырь, который он выдувал, достиг совершенных размеров. Коллеги подшучивали над ним и уверяли, что, пока пузырь не получится таким, как надо, Манин ни за что не выпустит воздух, а лучше лопнет на месте. Коррадино же знал, что самый слабый его выдох проведет границу между совершенством и несовершенством, между божественным и просто красивым.

Он следил за превращениями стекла. Словно хамелеон, оно меняло оттенки: красный, розовый, оранжевый, медовый, желтый и наконец белый, когда стекло начинало остывать. Коррадино знал, что надо действовать быстро. Он сунул заготовку в печь и разогрел ее, не щадя опаляемых жаром рук.

Другие стеклодувы, защищая кожу от ожогов, оборачивали руки бумагой или ватой, но только не он. Он давно принес кончики пальцев в жертву искусству. Они обгорели, покрылись шрамами, а зажив, сделались гладкими, без отпечатков. Коррадино вспомнил рассказы Марко Поло о том, что в Китае во времена древней династии Тан отпечатки пальцев использовали для опознания личности, и с тех пор так поступают на всем Востоке.