Земные заботы - [67]

Социальная принадлежность супружеских пар легко определяется по одежде мужа, по его лицу, зубам и рукам, по цветам и подаркам, по манере говорить.

Рабочий ли класс, среднее сословие или высший класс — мать и дитя могут удостоверить свой статус только с появлением отца.

Господин Хольм получил от персонала разрешение привести на короткое время двух дочек — восьми и шести лет. И вот они, только что подстриженные и гладенько причесанные, в голубых, аккуратно застегнутых пальтишках, стоят у изножья материнской кровати. Их разбирает любопытство, и они все пытаются приблизиться к своей маленькой сестричке, но всякий раз команды матери приковывают их к месту.

— Не лезь! Не трогай ее! Не кашляй в кроватку! Оставь ее в покое и вытри нос!

И они стоят тихо, как мышки, прижавшись друг к другу и едва осмеливаясь дышать.

Соседку Марии, тощую парикмахершу, пришла навестить ее мать. Они оживленно перешептываются.

Мать вдруг неосторожно повышает голос:

— Ну, может, теперь вы все-таки поженитесь?

— Мама! — Парикмахерша испуганно оглядывается по сторонам.

Вокруг кровати пакистанки собралось живописное общество. У мужчин на лоб падают темные волосы. На одном из них канареечно-желтая рубашка, на другом — ярко-красная, на третьем — голубая. Пожилая, одетая в черное женщина осторожно держит на руках новорожденную, баюкает ее.

Спиной к пакистанской семье и вообще ко всем в палате сидит муж Сидениус.

Он взял было ребенка, немножко подержал и положил обратно. Он смотрит на жену. А она смотрит в потолок. Оба молчат.

Эва, привалившись к спинке Марииной кровати, держит на руках свою племянницу, завернутую в клетчатое одеяльце.

Она легонько дует ей в закрытые глазки и видит, как вздрагивают реснички. Она насвистывает какую-то мелодию, и ребенок явно реагирует на звук. Она дает малышке указательный палец и чувствует ее слабенькую хватку на верхней фаланге пальца.

Девочка явно устала, но все органы чувств у нее функционируют нормально.

— Тебе не кажется, что она желтеет? — спрашивает Мария. — Меня это очень беспокоит.

— Да не волнуйся ты. Вот увидишь, через пару дней она придет в норму.

Эва гладит малышку по головке. Но что она понимает в таких делах!

— Представляешь, наша женская группа начала действовать, — оживившись, громко заговорила Эва. — Нас уже шестеро! Безработная с фабрики королевского фарфора, две девушки из Кристиании, медсестра и одна студентка. Это так здорово! Каждый четверг вечером мы встречаемся у кого-нибудь из нас. Может, и ты к нам придешь — когда тебя выпишут?

Но Мария ее не слушает.

— Ты не пошлешь телеграмму Захариасу — сразу же, как выйдешь отсюда, ладно? Вот у меня текст. Он живет в отеле в Хольстейнсборге. Тут и адрес.

Какое облегчение — посетители наконец удалились.

Маленький сиротка-мулат лежит на спине и недовольно кряхтит. Нет для него переполненной молоком груди. Он беспокойно машет ручками. Ротик жалостно кривится, но в глазах слез нет. Просто он хочет, чтобы кто-то взял его и приложил к груди.

Фру Хольм, широко расставив ноги, стоит возле него.

— Потаскушка! Ей надо вообще запретить производить на свет детей!

И она заковыляла к своей кровати.

— Ох, у меня такой ужасный геморрой!

— Я думаю, вам нужно показаться врачу, фру Хольм, — говорит медсестра.

— Да-да, — скорбно кивает фру Хольм. — Вы не перепеленаете мою малютку? — говорит она. — Она снова напачкала, а я уже не в состоянии!

Двумя длинными рядами, освещенные лишь светом настольных лампочек, сидят или лежат женщины в белых больничных рубашках. Одна поднимает голову и кивает вечерней медсестре. Другая возится с молокоотсосом. Третья погасила лампу и улеглась спать. Четвертая кормит младенца. Пятая и шестая любуются своими чадами, барахтающимися на одеяле. Седьмая читает еженедельник. Восьмая сидит у девятой на кровати, между ними идет доверительная беседа.

Палата — как фонарь в ночи. Золотистый, колышущийся.

Фру Мархен Хольм намерена сообщить Миккельсен что-то ужасно важное. Она обращается к ней через голову Конни, будто той вообще не существует. Но Конни это ничуть не смущает. Ей и невдомек, что можно было бы протестовать, что вообще можно кому-то что-то запрещать или разрешать.

Она просто живет. Живет, как трава растет. Лежа здесь со своей новорожденной дочкой, вдыхая ее аромат, она испытывает какое-то неосознанное чувство благоденствия. Она не задумывается, почему ей так хорошо и уютно. Просто так оно есть, вот и все.

Когда ее выпишут, она вернется к своим родителям, к сестре и младшему братишке. Отец с матерью со всем справятся. Как обычно, без сантиментов.

— Так вот, у себя на вилле в Биркерёде, — продолжает фру Хольм, — я занималась хозяйством, вела дом, убирала комнаты у девочек. Но по большому счету этого все-таки недостаточно, так ведь? Вот я и подумала, что, если у нас родится еще малыш, тогда у меня всегда будет чем занять себя. Мы задумали мальчика. И когда родилась девочка, я так прямо и сказала акушерке: я хочу ее обменять! Это не мой ребенок.

С полуночи и до шести утра все детские кроватки стоят в ряд в коридоре, и лишь самых слабеньких и только что родившихся завозят в дежурку. Над изголовьем у них натянуты пеленки, чтобы свет от торшера не резал глазки.