Земные заботы - [198]

Он поглядел на меня, вернее, не на меня, а на карточку у меня на груди, но цвет моей полоски, по-видимому, ему ничего не сказал, и он спросил, кем я работаю. Я ответила. Он отставил чашку с кофе, показал на свою голову и сказал: у человека есть мозг вот тут. Этого достаточно. Больше он ничего не прибавил. Я рассказала об этом Стуре, и он спросил, почему я не сказала профессору, что это еще как посмотреть. Конечно, следовало бы так сказать, если б я вовремя сообразила и у меня хватило бы смелости. У самого Стуре точно бы не хватило — во всяком случае, в том обществе.

Как я уже сказала, я не почувствовала присутствия живых пациентов там в зале, на экране мелькали только загадочные ускользающие полушария. Их горы и долины казались картой снятого с высоты горного массива со сглаженными очертаниями. И мне стало ясно, что только сами выступавшие, и только они, как бы они ни противоречили друг другу, располагают необходимыми знаниями об этих горах и долинах, и это открытие удручило меня. Выходит, у меня в голове не что иное, как приборная доска реактивного самолета, и чтобы управлять самолетом, необходим диплом летчика. Все выступавшие были как бы первооткрывателями этой неведомой земли, чертили свои планы и карты; безусловно, они изучили мозг не одного покойника, они расчленяли эти мозги на кусочки и исследовали их, как археологи исследуют древнее поселение, в котором когда-то жили люди, и вполне естественно, что каждому хотелось найти в этом брошенном поселении свое собственное зернышко. Они знали, что им известно не все, однако достаточно, чтобы понять, что обычные люди не знают вообще ничего, хотя и берутся судить обо всем. Тот, кто сказал это, сорвал аплодисменты. Но почему же тогда он не воспользовался этой трибуной, чтобы объяснить простым людям их заблуждения, этого я не понимаю. Правда, мы, может, и за сто лет этого не поймем при нашей-то серости. И почему специалисты напускают на себя такую таинственность, отказываются беседовать, почему они с такой неприязнью отнеслись ко мне, когда я пришла к ним насчет Гун? Они, как цепные псы, охраняют подступы к своей науке. Что они скрывают в первую очередь: то, что они знают, или то, чего не знают?

Когда все кончилось и я вышла в духоту города, я совершила поступок, по-видимому, самый спасительный для пассажира туристского класса, который, не имея диплома летчика, вынужден сам вести самолет, чтобы добраться домой, — я пошла и купила себе платье. А для Стуре, который должен был встречать меня на вокзале, — бутылку самой лучшей сигнальной субстанции. Ну вас к черту, думала я. Все равно лучше, чем Ольссон Аллохол, не скажешь: «Спасибо за все, и катитесь к черту!»

13

В пятницу у нас была Карин с детьми, дети хотели покупаться в озере, а Карин — забрать ящик ранней картошки. Я всегда сажаю побольше скороспелки, чтобы хватило и на ее долю, зимней картошки — тоже. Они круглый год едят мою картошку, так приятно отдавать им собственноручно выращенные овощи. Гун я могу и не давать, она возьмет сама. И хоть бы в благодарность не лишала меня радости отдать. А то ведь она просто идет и берет. Казалось бы, не все ли равно, но на самом деле — не все равно. И дело не в картошке и не в овощах, а в том, что мне обидно: как она смеет так со мной обращаться после всего, что я для нее сделала. Я понимаю: это все мелочность, но мне от этого не легче. Моими услугами пользуются и надо мной же смеются, совсем как Густен. Я не хочу, чтобы Гун платила мне за овощи, но спросить у меня разрешения прежде, чем рвать их, она могла бы. И тогда бы я с радостью ей это позволила. Есть разница, черт возьми, говорю я Стуре. Меня это бесит. Что бы я для нее ни сделала, ей все мало! Если у меня не найдется полкроны, чтобы вернуть ей после того, как я привезла купленные по ее же просьбе продукты, она не постесняется прийти на другой день и получить с меня эти полкроны. Кто я ей, в конце концов? Служанка?

Обычно Стуре пропускает это мимо ушей, разве что пожмет плечами — мол, про Гун все давно известно, не возмущайся, с таким человеком это бесполезно. Но если я не уймусь и буду долго жаловаться и сетовать на свою судьбу, он в конце концов взорвется:

— Да вышвырни ты ее к чертовой матери! Ее никто сюда не звал. По мне, так пускай хоть завтра катится на все четыре стороны. Любая помощь вознаграждается черной неблагодарностью, спасибо тебе никто не скажет. Сами жить не умеют, вот и садятся другим на шею, а ты расхлебывай. Так тебе и надо. Чужое дерьмо все равно не разгребешь, и неважно, хуже оно или лучше. Бог ты мой, чтобы я стал церемониться со всякой пьянью? У нее, — он кивает головой на потолок, — у нее ведь ни стыда, ни совести, чего ты с нею носишься? Что могла, ты сделала, и даже больше, чем надо, вот в чем твоя ошибка. Потому ты и злишься. Плюнь ты на нее! Тебе что, больше всех надо?

Я знаю, что он прав, и чаще всего все кончается тихо и мирно, мне ведь надо только выплеснуть свою досаду, да это и случается не часто; я и самой Гун могу сказать, если что не по мне, — осторожность и деликатность исчезли вместе с Флоренс Найтингейл. А по поводу овощей я сказала, что требую одного — спрашивать разрешения прежде, чем что-то рвать; после этого она пришла и, склонив голову на плечо, жалобно, как нищенка, спросила, нельзя ли ей выдернуть несколько свеколок. Конечно, я разрешила, и она забрала свеклу вместе с ботвой, а потом выбросила ботву из окна своей кухни: мол, вот тебе, получай. Я подобрала ботву, отнесла и положила ей на кухонный стол, при этом предупредила: чтобы больше этого не повторялось.