Земные заботы - [58]

— А ты о ком-нибудь думаешь? Только о себе.

— Проклятая страна. Никакой свободы. Я скоро уеду отсюда. Ты даже не знаешь, как прекрасна Греция, там все такие добрые. Милые. Уеду. Переселюсь в Грецию, сниму квартиру. И заберу свою мебель. Можешь снова здесь гладить.

— Я теперь глажу на кухне.

— У меня есть рекламный проспект… Маленький городок в Греции.

— Выпей бульона, пока горячий.

— В Швеции можно жить только летом. У тебя нет поильничка?

Я даю ей поильник, который стянула в больнице.

— Угораздило меня застрять в этой дыре. Ведь ты знаешь, я никогда не любила Гудхем.

Я сижу у ее постели и грею ладонями чашку с бульоном, чтобы он не остыл. Гун пьет маленькими глотками.

— Мне жалко папу, Господи, как мне его жалко! А маму я никогда не любила.

Она крепко сжимает мою руку, по-настоящему крепко, несмотря на свою слабость.

— Почему ты не любила маму? Ты же была для нее светом в окошке. Сделай еще глоток.

— Она обижала папу. Я любила Харальда. И сейчас люблю. Я хочу уехать отсюда. Уеду в Грецию и заберу с собой мебель.

— Хорошо-хорошо, ты уже говорила.

— А сюда буду приезжать в июне, в июле. Какая холодная страна! Холодная страна и холодные люди. А там меня будут любить, там все друг друга любят. Они обо мне позаботятся.

— Не столько о тебе, сколько о твоем кошельке.

— Ты жестокая. Ты не любишь людей, а я люблю. Я родилась, чтобы жить на солнце. Я орел, а ты воробей. Я хочу парить в вышине. А ты любишь землю.

— Правильно, я люблю землю. Ты бы видела, как вчера вечером дорога блестела после дождя.

— В Греции ездят на ослах. На маленьких хорошеньких осликах. А какие там мужчины! Особенно на Родосе. Я могла бы влюбиться в каждого. Там был один шофер… За день до свадьбы с Харальдом я спала с другим. Тебя это шокирует? Ты, ты…

— Ну — кто же я?

— Ты сухарь. Все шведы — сухари. А во мне бурлит жизнь.

— В Гудхеме тоже бурлит жизнь. Пей, осталось совсем немножко.

— Я его ненавижу, этот твой Гудхем! Ясно? Пойми ты это, наконец! В сентябре я буду уже в Греции.

Она сползает с подушки, натягивает на лицо простыню и плачет безутешными слезами, я не первый раз вижу их, но мне всегда становится больно.

— У меня ничего нет, ничего, а ты такая черствая. Почему ты такая черствая, я хочу умереть. Я уеду, уплыву в море и исчезну. Я хочу исчезнуть…

— У нас за углом озеро. Чтобы утопиться, незачем ехать так далеко, дешевле и проще сделать это здесь.

— Так ты этого хочешь? Господи, как у меня болит живот!

— Это же ты сказала, что ты хочешь…

Я ухожу развести ей лекарство, она, как и Аллохол, страдает изжогой. У нее по подбородку стекает струйка воды, я ее вытираю. Потом укрываю Гун еще одним одеялом и надеваю носки на ее остывшие ноги. Она не видит смысла в жизни и хочет умереть, но просит лекарство от желудка и, если простудится, выпьет кипяток с медом. Прежде чем уйти, я в открытую ищу у нее бутылки, но делаю это не слишком старательно и ничего не нахожу.

— Я пойду поем и скоро вернусь. Спи.

— Ты вернешься?

— Да, непременно.

Я укутываю ее поплотнее, глажу по лбу. Через несколько минут она вскочит и снова начнет ходить. Ее вечера и ночи — это бесконечное хождение, душевная тревога поднимает Гун с постели, в которой ее подстерегает страх. Ее орлиная страсть к полету лишена силы, каждый раз Гун больно ударяется о землю. Она пытается парить, но не может подняться выше самой себя. Гун устала воевать сама с собой. Вести эту изматывающую окопную войну. Неудивительно, что в своем окопе ей хочется иметь двухкомнатный номер с баром, ванной и видом на море.

Мне незачем жить, сказала Карин по телефону, надеюсь, дети этого не слышали. Нет, пожалуй, она сказала, что у нее нет сил жить. Надеюсь, Енс не слышал. Он может услышать такое по телевизору, но от собственной матери… Вот если бы всех, кто надумал разводиться, подержать какое-то время в специальном лагере вместе с их детьми. Пусть бы мужчины жили отдельно от женщин и каждый день могли бы слушать, как их сотоварищи поносят своих жен за то, какими они были или какими не были, какие они плохие и как с ними невозможно жить; так же и жены пусть бы объяснили друг другу, какие плохие у них мужья и лучше утопиться, чем жить с ними. А по субботам родители могли бы встречаться с детьми и угощать их сосисками и мороженым. И пусть бы там устраивались многолюдные собрания, на которых любовники и любовницы отвечали бы со сцены на любые вопросы и объясняли свою точку зрения. И никаких государственных субсидий или коммунальных сборов, все должны оплачивать сами разводящиеся — стоит, наверное, чем-то пожертвовать ради того, чтобы освободиться от ведьмы жены или мерзавца мужа. И если после такого испытания они все-таки захотят развестись, никто не станет чинить им препятствий. Есть, правда, риск, что папы и мамы, вкусив прелесть свободы от заботы о детях, откажутся потом брать их к себе, это вполне возможно, я знаю.

Стуре нажарил картошки с мясом, на это он мастер, и теперь делает омлет. Он обжаривает его с обеих сторон. Ёран и Ингрид предпочитают жарить омлет с одной стороны, возможно, это интеллигентнее, но не так вкусно; я сегодня зла на всех и вся. Я быстро надеваю ночную рубашку, накидываю сверху халат и — как хорошо, мне останется только поужинать и почистить зубы. Мы выпиваем по рюмочке, и бутылка остается на столе — сегодня Гун к нам уже не спустится. Я спрашиваю у Стуре: