Земная твердь - [8]

— Бери. Это тебе за работу. Сразу видно, что в доме у нас появился свой мужик. Появился — и осушил двор. Завалинку подправил. Хоть маленький, но мужик, потому что глядит на все по-мужицки, хозяйственно. Вот за что надо хвалить парня. Слышишь, Дарья Яковлевна?

У мальчика вспыхнули уши, сладко закружилась голова. Он мельком взглянул на мать и понял, что и она довольна им.

Похвала Лидии Павловны заронила в Петькину душу неукротимую жажду деятельности. Теперь с утра и до вечера он ходил по запустелому двору, что-то пилил, тесал, приколачивал. За работой мальчик часто вспоминал отца, как тот, вернувшись из армии, днями не расставался с топором. Слегка сутулясь, Никон щурил левый глаз, что-то прикидывал, выверял, обдумывал. Так же по-отцовски сутулился сейчас Петька, так же сосредоточенно щурил левый глаз, осматривая только что прибитую к забору доску.

Когда у ворот растаял снег и сыроватую черную землю притоптали прохожие, мать и Лидия Павловна вечерами выносили из избы табуретки и сумерничали на свежем воздухе. К ним собирались соседки, и завязывались долгие пересуды с лузганием семечек. Петька приметил, что пришедшие женщины всегда стоят, и решил сделать у ворот большую лавку. У самого забора он вкопал два столбика, но вот подходящей доски найти не мог. Перебрал их много, и каждая была с каким-нибудь изъяном. Хоть бросай начатое.

Наконец он нашел у бани втоптанную в грязь, на вид подходящую доску. Ее надо вымыть и выскоблить. Долго Петька возился у лужи за баней, а когда принес доску и примерил, она оказалась короткой.

— И эта не подошла, да?

Петька поднял голову и увидел на соседском заборе большеротого мальчишку. Они обменялись миролюбивыми взглядами, и мальчишка поторопился сообщить:

— Подожди. Я тебе сейчас притащу доску. Живо, раз-два.

Он исчез за забором, а минуты через три бросил к ногам Петьки новую, гладко выструганную плаху. Петька прищурился на нее:

— Вот эта подойдет.

Потом они сидели на новой лавочке, болтали ногами и знакомились.

— Меня Петькой зовут.

— А я — Костя.

— Мы соседи и должны дружить. Попробуй-ка тронь нас двоих. Верно?

— Верно. Тебе совсем одному нельзя — ты сирота. Сирота ведь, да?

— Сам ты сирота. У меня есть мать.

— Ну, отца же нет?

— Отца нет. Убили его в тайге.

— А кто, скажи?

— Тебе незачем это знать. Лишь бы мне знать да не забыть. А там… Эх, вырасти бы скорее, я бы показал кое-кому, где раки зимуют.

— Ты — сирота, что ты можешь.

Петька быстро вскочил с лавки и ударил Костю по уху.

— Вот, за сироту. Понял? Хочешь — давай драться.

Костя посмотрел на нового товарища, едва ли не на голову меньше ростом, на его воинственный вид и примирительно сказал:

— Всполошный ты какой-то. Ладно, садись. Драться я не хочу.

Петька мало-помалу успокоился и признался:

— Вот не люблю это слово — и хоть ты что.

— Ну его к ляду, — согласился Костя и, блеснув глазенками, предложил: — Пойдем в кузницу. Там дядя Зотей — кузнец — мехи даст покачать. Он добрый, Зотей-то. Самосадки бы ему раздобыть. За табак он даже ковать дает. Нагреет железку — и куй, пока он курит.

Кузнец колхозной мастерской Зотей Егорович Коняев встретил ребят, сидя на колесном станке. Он только что скрутил цигарку и, когда Костя поздоровался, тут же приказал ему:

— Неси-ка уголек из горна. Покурим, чтоб слаще жилось. А этот чей же такой?

— Он с хутора Дупляновского, — поторопился с ответом Костя, услужливо подсовывая под самый нос кузнеца тлеющий уголек.

— А ты молчи: не тебя спрашивают. Так чей же ты? — опять обратился Зотей к Петьке. Мальчику понравилось, что суровый с виду кузнец хочет говорить именно с ним, ободрился, осмелел:

— Сторожев я. Петька.

— Дарьин, что ли?

— Ее.

— Похож. Зачем же ты пришел?

— Костя вот сказал, работа-де тут есть. Вот и пришли мы.

Петька с таким усердием качал мехи, что по его лицу ручьями катился пот. Деревянный рычаг жалобно скрипел, а изношенные мехи тяжело вздыхали, будто старая, разбитая лошадь. Петька с замиранием сердца смотрел, как в горне бьется ослепительно яркое пламя. Оно напоминало непокорную жар-птицу, которую поймал и крепко держит Иван-царевич.

Тяжелый и плечистый дядя Зотей ловко поворачивался от горна к наковальне, бросал добела раскаленную полосу и быстро ходил по ней увесистым молотком. Железо сердито брызгало искрами и окалиной, но податливо гнулось и мялось.

От горна и железа под черным потолком кузни было светло и жарко. Жаром дышало и задубевшее безбровое лицо кузнеца, а прокуренные усы его, в желтых подпалинах, тоже, казалось, ядовито лизнул огонь. Петьке все время чудилось, что Зотей, этот большой человек, с молотком в ржавых руках, сам вынут из горна и откован из цельного куска железа.

Петька с первого дня полюбил Зотея Егоровича. На его поручениях он готов был сломить голову, во всем подражал кузнецу и, если что-нибудь не получалось, так же, как Зотей, ругался:

— Ах ты, блин.

Мальчишка, конечно, раньше всего поспешил походить на кузнеца внешне, поэтому всегда пачкал лицо угольной пылью, и у него блестели зубы да счастливые глаза.

Дарья заметила, что сын ее пропадает из дому с самого утра. Когда он возвращался домой поздним вечером, его невозможно было отмыть даже горячей водой. О кузнице Петька молчал: боялся, что мать запретит ему бывать там. Но однажды, выбирая из кучи железного хлама, сваленного в углу кузницы, гайки и болты к боронам, он увидел в открытых дверях мать.