Земная твердь - [10]

За горечь, принятую от ребят, Зоя мстила им хорошей учебой, неотвержимо доказывая, что она, «деревня», ничуть не хуже всех прочих. Но вместе с тем самолюбие заставило ее ревностно искоренить в себе все, что хоть капельку напоминало о прошлом. Деревня сделалась для Зои даже ненавистной. Девушка не только не ездила домой, но и письма писала туда по крайней нужде.

Позднее Вигасова несколько раз собиралась побывать на родине, но не нашла времени, да и не было большого желания. Потом умерла мать. Узнала об этом Зоя Яковлевна месяц спустя, потому что была в отъезде, и совсем порвала нити с прошлым. Правда, лет пять или шесть назад от сестры пришло письмо, в котором она рассказывала о гибели в тайге мужа Никона и своем вдовьем житье. Вот и все.

«Боже мой», — вздохнула Зоя Яковлевна, возвращаясь к действительности, и, как постороннему, вслух сказала себе:

— Ты понимаешь, Зоя, что ушел из жизни твой последний родной человек. Ни родства у тебя теперь, ни привязанностей. Наука? Что наука. Ничего у тебя нет.

«Но что же делать? — судорожно спохватилась она. — Что? Не ездить. Дать телеграмму, что выехать не могу. — Почему? Больна? Ложь. Еду».

Директор института, в котором работала Вигасова, жил в доме рядом. Поэтому Зоя Яковлевна торопливо припудрила синие подглазницы и побежала к нему за разрешением на выезд.

Алексей Федорович Молотилов, человек огромного роста, с большими воловьими глазами на крупном лице, поклонился Зое Яковлевне и, откинув лысую голову на левое плечо, сочувственно выслушал ее.

— М-да, печально. Очень даже печально, — отозвался он и, чмокнув губами, умолк, потому что продолжать разговор далее было нельзя. Где-то в одной из комнат большой молотиловской квартиры, сотрясая стекла в рамах, загремел радиоприемник. Алексей Федорович виновато улыбнулся гостье и, открыв дверь, вошел в комнату, откуда доносились звуки марша.

— Понимаете, — с той же извиняющейся улыбкой начал он, вернувшись, — купил вчера приемник, так Владимиру, сыну, понимаете, обязательно надо все из него выжать. Балуется ребенок.

Владимир почти тут же появился сам на пороге двери. По отцу рослый и плечистый, с пухлым, розовощеким лицом, он нагловато оглядел гостью и сказал:

— Вы извините папу, что он не пригласил вас в комнаты. Он всегда рассеян.

— Да, да, — подхватил Алексей Федорович, — мальчик прав. Извините. Желаю вам счастливого возвращения. И не расстраивайтесь очень. Берегите себя.

IX

Когда зарыли могилу матери, кто-то из женщин за спиной Петьки жалостливо сказал:

— Мальчонка-то, только подумать, круглой сиротинкой остался.

Давно не слышанное слово «сиротинка» ударило в самое сердце Петьку. Он чувствовал, что на стонущий голос женщины вздохом отозвались все, стоявшие у могилы. И ему теперь нечем защищаться: ведь он, действительно, остался один. У него нет ни отца, ни матери. Ему казалось, что чужие люди с интересом и жалостью разглядывают его, круглого сироту. «Кто это назвал так? Узнать бы и выбить ночью все окна», — зло думал Петька.

Будто через изморось он видел, как несколько черных старушек копошились возле могилы, любовно убирая ее еловыми и пихтовыми ветками.

Среди ползущего бабьего шепота и вздохов Петька больше не мог стоять. Сутулясь и утягивая руки в рукава пальто, он шаг за шагом сторонился людей и вдруг, оказавшись за кустами шиповника, быстро пошел с кладбища. Мысль у него была одна — скорее к дяде Зотею.

— Значит, схоронили? — спросил Зотей, сидя верхом на пороге кузницы. — Прямая была женщина. Могла говорить правду: сама по правде жила. А хоронить я ее не пошел. Не могу хоронить людей. Ты не плачешь? Это плохо. Накипь на сердце бывает. Она, эта накинь, трудней изживается. Ты поплачь — полегчает небось.

Ночевать Зотей Егорович взял Петьку к себе. Уложил его на полати и сказал:

— Спи, сынок. Погоди, пойдет твое горе на убыль. У ребят горе, как воробьиный нос, короткое.

Утром Петьку разбудил женский голос, который чем-то был схож с голосом матери. Он, слабый и незнакомый, заставил мальчишку насторожиться.

— Очень жаль, что я запоздала. Я так, однако, торопилась — и вот…

— Может, откопать ее, — вставил дядя Зотей.

— Нет, что вы. Зачем тревожить. Нехорошо как-то.

— Оно, конечно. Уж раз предано земле — тут шабаш.

— А Петю я думаю взять к себе. Усыновить. Ведь он тут всем чужой.

— Эвон как! — живо откликнулся Зотей. — Это вы, Зоя Яковлевна, очень правильно рассудили. Он мальчонка башковитый и должен далеко пойти. Я уж смекал к себе его взять, да жена у меня больна. Ходить за ним некому. А вы очень правильно рассудили. Проходите, Зоя Яковлевна, в горницу. Я сейчас самовар поставлю и его разбужу.

Петька слышал, как из избы в горницу проскрипели туфли, а на краю полатей, шумно дыша табачищем, показалась голова Зотея.

— Петюшка, слышь, что я говорю? Вставай. Родная тетка к тебе приехала. Материна сестра. Вставай.

И вот стоит перед Зоей Яковлевной ее племянник. Умыт, причесан, в сером, испачканном чернилами, пиджачке, в залатанных штанах и сапогах из толстой кожи. У мальчика скуластое конопатое лицо и глубокие синие глаза, в которых прижилась какая-то недетская дума. «Ни дать, ни взять, маленький мужичок», — подумала Зоя Яковлевна.