Земная твердь - [39]

Как осиные укусы жалили Петруху слова товарищей. Он это предвидел и не хотел соваться с вопросом, да какое-то непонятное упрямство подняло его из-за стола и заставило говорить. А теперь вот кипит в нем все. Взять бы сейчас эту злополучную миску и раздавить в кулаке, шмякнуть об пол, чтоб ничего от нее не осталось.

— Ну чего все-то зарычали, — огрызнулся Петруха и упрямо добавил: — Сказал, что думал.

Осуждающе и злорадно глядел на Петруху Молотилов.

— Я же говорил, что Варнак спасует перед первой трудностью. Вот — полюбуйся. Ему, видите ли, сервиз надо подать. Но ничего, — заверил он Зину, — жизнь причешет этого углана.

Бодрое настроение ребят было измято. Всем стало неловко. Ребята жалели Тимофея Григорьевича: мастер мотался, может, день, а может, и неделю, чтобы лучше, теплее принять новоселов. И получил за все свои хлопоты такую грубость. Как и чем стереть эту грубость Сторожев а?

Все поглядывали в сторону Покатилова, начальника штаба. А у того кусок поперек горла встал. Он ругал себя последними словами за то, что был не решителен в горкоме комсомола, не отбился от этого Сторожева. А теперь он может натворить такое, что и весь отряд не разочтется. Надо что-то делать.

Виктор сердитым движением руки отодвинул от себя миску и встал. Он не знал еще, с чего начать, и по-мальчишески краснел на глазах у всех.

— Ребята, — сказал он в тишине, — поведение Петра Сторожева надо обсудить сейчас же. А вас, Тимофей Григорьевич, просим присутствовать и сказать свое слово. Я должен сказать вам, ребята, что на Петра Сторожева еще в дороге поступила жалоба. Он грубыми словами оскорбил девушку и вообще вел себя нетактично. А сегодняшний факт? Что это? Так могут поступать только… — Покатилов замялся.

— Скоты, — громко подсказал Молотилов.

— Даже и слово-то сразу не подберешь, — продолжал Виктор. — Мы ребята, должны пресекать факты недисциплинированности, грубости, нетоварищеских отношений. Мы все осилим и победим, если у нас будут порядок и крепкая дружба. Говорите, ребята.

Ия Смородина и Миля Калашникова горячо осуждали Сторожева за грубость, а Владимир Молотилов даже сказал:

— Сторожеву чуждо чувство товарищества и дружбы. Но, если ему не дорог наш коллектив, мы не держим его. Пусть едет обратно.

Взял слово Тимофей Крутых. Он пристально поглядел на Петруху, занес руку над своей лысиной, но вспомнил, что не достал платок, полез в карман и начал выступление:

— Я говорю, вы очень правильно поступаете с хулиганами. Просто здорово. На первых порах в этом отношении можно и перегнуть — во вред не будет. Чем туже, тем лучше. Я не знаю этого человека, но, по-моему, парень он — ухо с глазом. И думаю, будет правильно, я говорю, отправить его назад. Пусть другим будет неповадно мешаться под ногами боевых людей.

Но парни зашумели. Предложение Молотилова и мастера показалось им слишком уж нелепым. За такой пустяк и выгонять парня. Парень-то свой, рабочий. Виктор Покатилов думал так же. Он понимал: все впереди. Всех впереди ждет трудовое крещение. Посмотреть на человека будет еще время. Предупредить надо на первый раз.

Так и сделали.

VI

Весь день в голубом небе плавилось по-весеннему ослепительное солнце. В жарком лесном безветрии воздух перекипел с хвоевой смолью, насытился ею и обещал долгое вёдро. Но вот в сумерки, в пору рождения звезд, грянула над поселком лесорубов гроза, на редкость лютая.

Уже давно за полночь, кромешную темноту все разят и разят молнии, сердито бухает гром, молодой ливень усердно полощет деревья и осклизлую землю. Река Крутиха неистово бьется в берегах, бурлит, шумит, вздуваясь, как в паводок. Лес по ту сторону ее, черный и страшный, надсадно вздыхает. Где-то совсем рядом в надломе скрипит матерая лесина: хры-хры; пауза и опять: хры-хры. Вот так и кажется, что какой-то большой и неуклюжий зверь заблудился в ненастной ночи, смертельно устал барахтаться в зарослях и мягкой лапой ощупывает стены барака-времянки: отдохнуть просится в сухое место.

Когда налетал порыв ветра, в барак пробивались капли дождя и дробно сыпались на цинковый бачок для питьевой воды, поставленный на чурбан у самой двери.

Петруху Сторожева одолевали думы на новом месте, и не спалось потому — хоть глаза сшей. В противоположном углу тоже перешептывались.

Усердно, как молодой дятел, долбит и долбит ливень крышу и стены барака, и все-таки сквозь плотный шум его — кажется Петрухе — сочатся потаенные слова:

— Смоется этот Сторожев с участка. Вот увидишь.

— Почему ты думаешь?

Ветер с размаху швырнул на барак тяжелую охапку дождя, и шум поглотил ответ. Через минуту опять:

— Пусть смывается — немного потеряем.

«Может, и в самом деле смыться, — уцепился Петруха за мысль. — А куда податься? В Карагай же обратно не поедешь: Клюев прямо сказал: «Назад — не моги». Вот и все. За ребят он советовал держаться. Попусту, конечно, Евгений Николаевич слов не стал бы говорить. Значит, видел, что есть тут хорошие люди. Стало быть, приживаться возле них как-то надо. А пойди приживись, если на участке будут верховодить такие, как Володька Молотилов. Нет, добра от таких не жди…»

Только на рассвете сон смирил Петруху. Засыпая, он слышал, как за тесовой стеной барака льется и хлюпает вода. Потом он тихонько вскрикнул, когда в грудь уперся коленом Тереха Злыдень и начал смеяться нехорошим булькающим смехом.