Земная твердь - [40]

VII

С утра все ушли в контору участка: там расписывали ребят по работам. Барак опустел. Только в углу большой комнаты, на кровати, одиноко маячил Сторожев. Остался. У него будто неотложное дело, надо заштопать рваные носки. Вот и сидит он, тычет иглой — раз в носок да раз в палец. Шьет для видимости: перед глазами дорога вьется. Вчерашняя мысль о бегстве ярко, слепяще горит в мозгу, и не устоять Петрухе перед нею. Отложив носок, неумело стянутый белыми нитками, — черных не погодилось, — Петруха запихал в вещевой мешок пальто — так будет легче шагать по жаре. Кажется, можно бы трогаться, но на крыльце барака тянет кто-то словесную волынку. Дела, что ли, нет у людей?

Петруха примерился к окнам — ни в одной раме нет створок. От последнего окошка вмиг отпрянул: у дверей раздались шаги. Вошел Виктор Покатилов и с порога бросил никчемный вопрос:

— Как настроение, Петр? — И, не ожидая ответа, радостно сообщил: — А я — на трактор. По своей специальности. — И грохая сапогами, рассыпал по бараку мелкую плясовую дробь. Потом, по-мальчишески счастливый, опять к Петрухе:

— А ты куда бы хотел?

«Чего он издевается?» — недоумевая и злясь, думал Петруха и почему-то не мог поднять глаз на Виктора.

— Тю, чудак ты, — захохотал Виктор, — да с твоими ли ручищами браться за иглу? Ты глянь, глянь — у тебя же все руки в крови, будто кур сек. Дай-ка сюда.

Покатилов забрал у Петрухи стянутые белыми нитками носки, с улыбкой повертел их перед своими глазами и вышел из комнаты, а когда вернулся, то объяснил:

— Я поручил эту работу девчатам. А ты для них потом что-нибудь посерьезнее сделаешь. Верно?

— Да ведь носки-то дрянь, — виновато заметил Петруха, — выбросить бы их.

Покатилов сел на кровать против, и Сторожев впервые увидел лицо его близко от себя: в умных глазах парня не было вчерашней строгости, глядели они просто и мягко. Так же просто, тоном давно знакомого он спросил:

— Ты знаешь, куда тебя записали? Не знаешь? А ведь мы зачислили тебя в наш волок, сучкорубом. Все ребята согласились в лесосеку, решили, что и ты туда же пожелаешь. Как ты?

У Петрухи будто камень с сердца столкнули.

— Я что, я как все…

— А сейчас давай в склад за инструментом и спецовкой.

У бревенчатого сруба без окон, с новой тесовой крышей толпились ребята. Некоторые уже примеряли ватники, пробовали кулаки на мягкой одежде, гоготали.

На Петруху никто особого внимания не обратил — это понравилось ему. Стал в очередь.

Выдавали сапоги, ватники, плащи и топоры, тяжелые, тупые, с неотделанными топорищами.

Владимир Молотилов, стоявший впереди, повертел свой топор в руках и спросил кладовщика:

— Послушай, дорогой, а где же у этого топора острие? Не разберу что-то.

Петруха тоже не обрадовался виду инструмента, но, щелкнув несколько раз ногтем по смазанному металлу, громко воскликнул:

— Первый сорт топорики. Сталь!

Тут же в складе, ожидая своей очереди, стоял здешний лесоруб, пожилой мужчина с вислыми татарскими усами. Закрыв морщинистый лоб измятым козырьком зеленой форменной фуражки, он глядел на ребят, внимательно слушал их и иногда улыбался круглыми обветренными губами. Едва приметной усмешкой ответил он и на слова Молотилова, но, когда оценку топорам дал Сторожев, его глаза засветились:

— Ай, дока-парень, — похлопал он по плечу Петруху. — Молодец. В корень глядишь. Это не каждому дадено.

Он хитровато зыркнул на Молотилова и качнул головой.

В общежитии Владимир бросил свой топор под кровать и, взяв гитару, невесело спел:

Эх, гитара-утешение, отошла твоя пора:

Нам теперь всего приятней звуки топора.

— Кончай петь, — остановил его Петруха. — Пойдем топоры точить.

— Не пойду. У них тут для этого специалист должен быть.

— Его как, этого специалиста, к тебе пригласить?

— Туповат ты, Петруха, на шутки. Тебе бы не топор — язык подточить, ха-ха.

Ребята одобрительно рассмеялись, а Владимир, будто не заметив, небрежно брякнул по струнам своей гитары. Запел.

— Может, еще что-нибудь скажешь? — бледнея, спросил Петруха. И вплотную приблизился к Молотилову.

— Не надвигайся, — гневно бросил Молотилов: — Не надвигайся. Не испугаешь. Хочешь мстить за выступление, да? Коллективу мстишь. Раздавим!

— Подлая твоя душа. И всегда ты увильнешь за чужую спину. Сколько уж я тебя знаю, мерзавца.

— Оскорблять, да? Скажи спасибо, что тебя не выгнали…

Молотилов хотел встать, но Петруха, схватив его за ворот рубахи, рванул на себя и с силой оттолкнул на прежнее место. Парень вместе с гитарой тяжело грохнулся на пол по ту сторону кровати.

В бараке поднялся шум. А Петруха, взяв свой топор, вышел на улицу и закурил. В три затяжки сжег папиросу.

— Эй, парень! А ну, подсоби, милок.

На противоположной стороне узкой и глубокой промоины, у шаткого перехода из жердей, стоял тот лесоруб, с вислыми татарскими усами. На согнутой спине его лежал куль-пятерик с мукой. Одной рукой усатый держал мешок, а другой ворох покупок в грубой желтой бумаге.

— Тянет меня в прорву с этой поклажей: устал уж я, — признался он, когда Петруха перешел к нему. — Ты, парень, вот эту мелочь у меня возьми; тут соль, горох да пряники ребятенкам. А куль-то уж я сам…

Но Петруха бросил топор на землю, перехватил мешок посередке и перекинул к себе на плечо. Потом приказал: