Земля русская - [43]

В сотнях, тысячах деревень, которые совсем недавно называли неперспективными, доживают век одинокие старушки — солдатские вдовы. Мы думали, что им сносу не будет, думали, век будут лен теребить, коров доить, и за большими делами позабыли, что избы обветшают, огороды зарастут, сами они состарятся — и придется нам, и детям и обществу, взять заботу о них на свои плечи, вместить их грустные и печальные судьбы в свою душу. Доброты нашей ждут они, милосердия! Так что не ушло время благородных чувств и высоких слов. Нет и нет!

…Лес неожиданно расступился, дорога вознесла меня на крутую сопку — и взору открылась неоглядная ширь. Холмы, кое-где поросшие рощицами, убегали, словно морская зыбь, вдаль, по окоему синел лес, замкнувший широкое холмистое ополье в кольцо, и можно было представить, сколько поколений на протяжении скольких веков билось над тем, чтобы отвоевать у леса и сделать хлебородной эту скудную землю. Между сопками голубели озера, отражавшие чистое небо. Небосвод над долиной был необыкновенно высокий. Первозданная тишина создавала впечатление, что люди, устав чего-то ждать, покинули обжитое место. Скоро, однако, разглядел за сосново-березовой порослью серые драночные крыши и направился туда.

Дорога спустилась с сопки, обогнула по подошве другую, третью, и открылась улица, недлинная, с колодезным журавлем, с кустами хилой сирени, с желтыми, зимней заготовки, березовыми поленницами. Избы стояли вразброс и очень редко. Я насчитал всего семь изб, но наметанным глазом видел, что когда-то их было тут не менее тридцати.

Так вот какие они, Лесовые Горки! Песенное имя, красивое место, тощая земля. Тут надо было работать не разгибаясь, чтобы жить сносно, но когда разгибались, отрывали взор от земли и видели этот синий-синий мир — леса в дымке, тихие озера, высокое небо, крутые сопки, — наверно, произносили восхищенно: «Какая благодать!» Тут жили добрые люди, это несомненно.

Мне показали на небольшую, в три окошка избу, стоявшую ближе других к озеру в окружении молодых, еще не переросших крыши березок. Починенное на скорую руку крыльцо под тесовым козырьком, просевший от старости хлев, из которого ветры давно выдули навозный дух, за тыном несколько грядок с зеленью, шматок клубники, недавно обрытая картошка, внизу, у самого озера, — баня, крытая камышом, — все было так ветхо, от всего веяло такой грустью, что я с сожалением подумал о друге: «Зачем ты удалился сюда? Тут можно доживать, но не жить…»

Дверь была заперта на клямку, вместо замка в пробой всунута скрученная трубкой бумага. Я раскатал трубку, прочитал: «Заходите, располагайтесь, скоро буду». Обратил внимание, что писано не сегодня, значит, не первый день он кого-то ждет…

Сколько я помню, у Шелковых никогда не запирались двери. О, это совсем не пустяк, закрыт ваш дом или открыт. Я имею в виду не тот замок, который навешивается на дверь, а тот, на который запирается душа. Заприте душу — и не надо никаких замков к дверям, все равно никто не войдет. Положа руку на сердце, скажите, у многих ли ваших знакомых, случись в том нужда, найдете вы кров и приют? Странная происходит с людьми метаморфоза, будто человек и жилище поменялись местами и не жилище служит человеку, а он становится прислужкой собственной квартире, молится как на идола, не ждет родичей, не зовет друзей, а если и впустит в полированный, оковеренный рай, то обставит столькими оговорками — сюда не садись, этого не задень, того не трогай, — что, право, пропадает всякое желание оставаться в раю более минуты. О ночлеге и не помышляйте: положить вас некуда, накрыть нечем, накормить не знаешь как — так трудно нынче принять гостя… А полки — битком, в гараже — каменный подвал, под дачей — хранилище. Набито, как мышиная нора, всякой всячиной, и купленной про запас, и натасканной неведомо для чего, закатанной в банки, натисканной в мешки, упакованной от моли в пленку… Где уж тут отпереть душу, что и было в ней доброго — выжато, вытеснено, ушло, осталась одна болезненная страсть — стеречь, не показать, не поделиться.

В силу своей профессии я бывал в тысячах семей и могу сказать безошибочно, под которой крышей живет доброта, а под которой ею и не пахнет. Она, эта доброта, ходит в образе жены, хозяйки дома. Дом Шелковых сделала открытым Нина. Мы приходили туда в любое время. Там нас обогревали, кормили, делились последним. Там мы отводили душу, изливали обиды, просили совета. И теперь вот, сидя на крыльце и читая «Заходите, располагайтесь…», я, опять согретый душевно, размышляю о том, что не так уж и мало на нашей земле доброты, только не всегда ее замечаем, ведь это так естественно: войти в дом, где тебе рады, отогреться душой, сказать спасибо и продолжать свой путь. Право же, не стоит отчаиваться! Никогда не будет на Руси такого, чтобы страждущий повсюду натыкался на запертые двери и глухие души.

Через небольшие сени я прошел в избу, и странное чувство вдруг овладело мною: мне сделалось отчего-то неловко. Я огляделся. Слева печь, справа, у стены, кровать, прямо у окна стол с бумагами, в простенках портреты Нины и Петра. Не они ли вызвали чувство неловкости? Нет, что-то другое мешало войти в дом, как входил прежде, легко и бездумно. Стены… Нынче избы в деревнях непременно обивают и оклеивают, интерьер — на городской манер, а тут — голые бревна в трещинах. Трещины и пазы, проконопаченные паклей, были темнее бревен, почти черные от въевшейся за долгие годы копоти, и походили на черный узор по синевато-серому с ореховым оттенком полю. Стены мыты, вот в чем дело. Мыты с песком и мылом, долго, тщательно, как умеют мыть только деревенские женщины. Это делала  о н а. Хотела, чтобы и дерево, ч и с т о е  дерево лечило его. Отмыт был и потолок, и пол, и некрашеные подоконники, и от всего этого старого, в трещинах и червоточинах, но словно бы обновленного дерева воздух в избе был чуть-чуть синеватым, с едва уловимым запахом смолы. Я понял причину охватившего меня чувства: не с тем настроением вошел в избу, легкомысленно, н е б е р е ж н о  к  д о б р о т е. Вошел как во всякую другую избу. В этой жила доброта человека, которого уже не было…