Земля русская - [42]

«…До чего же красива земля! Тихо стоят роскошно-зеленые березники — эта царственно величавая, непревзойденная краса России. По опушке заозерного леса клубится черемуха, будто весенний разлив оставил на ее ветвях белую-белую пену. Густеют овсы, забивая темный цвет пашни. Распустились яблони.

По горизонту ходит гром. Весенний гром напоминает мне фронт. Таким же ярким маем, ровно тридцать пять лет назад, шли мы навстречу загадочному грому, там бились, стонали, умирали люди, и мы шли в то пекло, совсем еще юные, не знавшие любви и нежности подруг. Теперь у меня все позади: и фронт, и любовь, и все же я чувствую, восхищаюсь первой майской грозой, роскошной землей, которая просит у неба дождя.

Величавые березники, белая черемуха, черные, словно чугунные, в зеленом пару, старые ивы, яблони, готовые зацвести, молодые овсы — все, разъяв ладони-листья, молит дождя. И он пошел, ровный, крупный, обильный. Я не спешу под крышу, я стою под майским дождем, я хочу видеть и чувствовать, как пьет небесную влагу земля. Прихлынувшая радость горькой спазмой схватывает горло, и я шепчу: посмотри, посмотри же, какой безудержный пир справляет на земле все живое! Как омылось и засверкало все вокруг! Вот оно, торжество жизни, величественное и бессмертное!

Спасибо, земля! Сердцу, которое, казалось, уже ничто не в силах разбудить, ты возвращаешь любовь к жизни…»

Летом в одной из центральных газет я прочитал статью Шелкова, поразившую меня необычным для Виктора настроением грустного раздумья. Я позвонил по сохранившемуся в старой записной книжке телефону в город нашей юности и от телефонисток узнал все, что случилось с Виктором.

Междугородный автобус останавливался в четырех километрах от Лесовых Горок, я сошел, сел на обочине, разулся. Мне не хотелось торопиться, я хотел пройти эту дорогу медленно, вспоминая и раздумывая. К каждому из нас когда-нибудь приходит желание пройти кусочек дороги медленно и… босиком. Однажды, когда мы работали еще вместе, редактор послал нас троих — Шелкова, Лукашева и меня — в командировку с неожиданным заданием: пройти, как он сказал, по околице области и посмотреть — ч т о  т а м? В ту пору еще ходили пешком, не у каждого председателя была машина, и мы две недели колесили на своих двоих. В начале пути Виктор сел на камень, разулся, перекинул ботинки через плечо и сказал: «Начнем, мужики, с воспоминаний». Скорый на каламбуры Лукашев выдал лозунг похода: «Голову в отставку, думаем пятками!» Шутка шуткой, а я частенько потом прибегал к такому способу воспоминаний. Вот и теперь…

Дорога была сухая, день солнечный, нежаркий, я шел нога за ногу, нагибался за спелой земляникой и вспоминал… Когда же мы познакомились? Считали, что после войны, но однажды, перебирая в памяти своих учителей, нашли, что третий класс кончали чуть ли не за одной партой. Однако  т е м и  мы не помнили друг друга. Он, как и я, по возвращении с фронта пошел в школу — учителей демобилизовывали по первой очереди, — но скоро его взяли в райком комсомола, потом перевели в агитпроп, был секретарем райкома по зоне МТС, председателем колхоза, редактором районной газеты, корреспондентом областной… Словом, типичный «районщик». Женился. Нина была учительницей, а родом она из Лесовых Горок, старый дом — это дом ее тетки, родители умерли, когда ей было восемь лет, жила у сестер за няньку, потом тетка, овдовев, взяла к себе, помогла кончить училище. Сюда, в Лесовые Горки, она и увезла Виктора, когда он сильно заболел и не было надежды на врачей, оставалось испробовать лечение тишиной и природой.

Это произошло уже после того, как мы расстались. Мне не приходилось бывать в Лесовых Горках, и теперь я с обостренным вниманием вглядывался в окружающее. Я убежден, что между характером человека и тем местом, где он рос, существует теснейшая связь, и, зная Нину, готов был искать и разгадывать, ч т о  и  к а к  воздействовало на душу ребенка, сделало ее столь чуткой и доброй?

Сказать, что Нина была добра, — почти ничего не сказать. Она не просто понимала человека, относилась с участием, а умела вобрать в себя чужую жизнь, сделать как бы своей, ею пережитой, и тогда совершенно забывала о себе. Как ни говорите, а даже самый душевный человек, проявляя участие и внимание, не перестает помнить себя, а порой где-то на донышке души и полюбоваться собой, вот, дескать, какой я! Нина в этом отношении была человеком особенным, редкостно добрым, готовым к самопожертвованию. Не пугайтесь этого слова. В наше время его почему-то перестали употреблять: слишком  з н а ч и т е л ь н о, что ли. Я не сторонник легкого употребления высоких слов и, написав «самопожертвование», испытываю некоторую неловкость: вытащил на свет, а по какому случаю? Охарактеризовать… жену. И все-таки не хочу заменять другим, потому что убежден: если откажемся от больших слов в обыденной жизни, то перестанем замечать высокие чувства. А чувства ведь не исчезают, они всегда есть, и в мирные будни, и в трудные времена, и в лихие годины — всегда, только проявляются разно, на другом, как говорят газетчики, материале.

В самом деле, разве наша жизнь пошла такой уж гладкой, ровной, без горестей и бед, что не стало нужды в доброте, милосердии, в жертвенности, наконец? Не далее как месяц назад ездил я по поручению редакции в одну деревню. Группа жителей в письме стыдила взрослых детей, бросивших престарелую мать, которая только и живет помощью соседей. Соседи приносят воду, рубят дрова, топят печь, когда совсем сляжет, а дети и писем не шлют. Я опоздал, умерла старушка, не знали, куда сообщить детям: адресов не нашли. Хоронили деревней. И такие печальные лица были у одиноких стариков, что сердцу больно! Так вот, не подобные ли детки (а они, кстати, бывают и с образованием и с положением) доказывают громче всех, что не стало нужды в высоких словах? Чего доброго, они и по поводу односельчан скажут: «А что такого они сделали? Подумаешь, ведро воды принесли. По-вашему, это надо возводить в степень добродетели?» Да, надо. Обязательно надо!