Земля русская - [40]

«…Всю ночь за окном стонет ветер. Он дует с той стороны, где лежишь ты, и мне слышится в нем твой зов и мольба.

Я встаю и смотрю за окно. Чаша моих печалей полна. В ночь, когда стонет ветер, я думаю о том, что где-то, в каком-то неведомом хранилище, каждому человеку приготовлена его чаша, и все люди хотели бы избежать ее, оставить нетронутой. Но редкому удается не испить из своей чаши печалей. А те, у кого доброе сердце, выпивают до дна. Доброта и печаль — родные сестры, потому что доброта берет на себя чужую боль, а боль всегда замешана на печали. Ты выпила предназначенную тебе чашу, ни единожды не отклонив ее, ибо для тебя чужая боль была как своя.

И я пил из своей, но всегда вместе с тобой, ты даже норовила взять побольше, а теперь вот разделить не с кем, и чаша моих печалей стала чересчур тяжелой. Но выпить надо. Отклонить, передать другому нельзя, невозможно…»

Или где-нибудь в дороге его поражало вдруг нечаянно подслушанное слово, блеск отраженного луча, какой-нибудь запах, цвет, мелькнувшее в толпе лицо, и мгновенно возникала цепь ассоциаций, которая приводила все к тому же чувству вины и ответственности.

«…Кажется, синицы не умирают: столько лет вижу на березе одну и ту же птицу, слышу одну и ту же песню. Человеку не дано отличить синицу-мать от синицы-дочери, и потому кажется, что синицы живут вечно.

В вагоне через две скамейки напротив сидела девушка — девчушка лет шестнадцати. В синем пальтишке, в вязаной красной шапочке. Круглое лицо, курносая, голубые чистые глаза, сережки-капельки в ушах. Поставила плетенку на колени, обхватила руками, оперлась подбородком и глядит на мир таким доверчивым, светлым взглядом, такая добрая, открытая душа читается во всем ее облике, что я не мог отвести глаз, смотрел, смотрел… Боже мой, да это же ты! Такой ты была сорок лет назад. Я узнал тебя и подумал, что эта девушка, чистая русская душа, повторит тебя, будет такой же простой и доброй, чуткой и открытой людям, и песня, пропетая тобой, не умерла, живет в юной незнакомке, она уже подхватила, и кто-то слушает ее, у кого-то вырастают от песни той сильные крылья.

Мне кажется, синицы не умирают. Мне кажется, я вижу тебя, слышу вечную песню любви и добра. Пусть вечно звенят в березах синицы, пусть вечно поют под березами свои песни русские девушки…»

Скоро он понял, что пишет письма. Безответные письма другу, в которых заново постигал человека, с которым прожил жизнь, и в этом постижении была горькая радость неожиданных открытий. Так он открыл, что это она спасает его сейчас от одиночества, ибо многочисленные друзья их семьи — это, в сущности, ее друзья, она их встретила, открыла, ввела в дом, а он лишь спустя какое-то время разглядел в них родственную душу. Он только теперь обратил внимание, что все они не из его круга, не интеллектуалы, как принято говорить, а обыкновенные, простые, незаметные люди из числа конторских служащих, больничных санитарок, учительниц, скромных работниц. Из-за своего максимализма он трудно сходился с людьми, был строг в дружбе и часто порывал, не прощая друзьям слабостей и недостатков, а Нина, наоборот, прощая, удивительно точно умела угадать под наносной внешностью подлинного человека и как-то незаметно, без всякой преднамеренности убеждала его, что он несправедлив, требуя от людей идеальной, в жизни не существующей кристальности.

Среди друзей Шелковых самыми близкими, пожалуй, были Петр Петрович Лукашев и его жена Сима, но именно встречи с ними и избегал Виктор Иванович все эти трудные для него месяцы. И сейчас, приехав в Лесовые Горки и решив провести здесь весну и лето, он не известил их ни письмом, ни по телефону о своем местонахождении: слишком сложными стали в последнее время их отношения, и надо было не спешить с окончательным приговором. Что-что, а мудрость времени он научился ценить.

Последняя апрельская туча пролилась над Лесовыми Горками бурным дождем, и наступил теплый, солнечный май. Виктор Иванович поднимался с рассветом и уходил в лес. Он шел всегда одной и той же дорогой: через увалистое поле, вдоль старой траншеи и просекой выходил на перекресток неторных лесных тропинок. Тут останавливался, садился на поваленную ветром сосну и закуривал.

Вокруг был чистый бор. Старые сосны стояли негусто, без подлеска — когда-то тут прошел низовой огонь, молодые деревца свалились и сгнили, а новые почему-то не прорастали, — и было кругом просторно, светло, располагало к размышлению. Иногда он наламывал сухих веток, разводил костерок, протягивал к огню руки и ловил себя на желании попросить чего-то у леса, у неба, у пробуждающейся земли, а чего и сам не знал.

Сюда, к этой сосне, ходила она. Потом, когда он оправился от болезни, выгнавшей их в деревню, она с наивной улыбкой призналась: «А я молилась. И вымолила у леса тебе здоровья». Вот здесь она сидела, подперев голову руками, и, дав волю беззвучным слезам, молила лес, солнце, ветер — все силы природы, чтобы послали ему здоровья. Сила ее доброго сердца была так велика, что слепая и глухая природа вняла молитве. Она была одной из тех русских женщин, которые на таких вот лесных полянах, на оплывших траншеях вымаливали у беспощадной войны жизнь своим мужьям-солдатам.