Земля русская - [45]

Не надо ему было так говорить, я не сдержался… Не знаю, что толкнуло его начать этот разговор. Контраст? Мы были с Ниной у них. Зимой, когда ездили к врачам. Если ты видел современные квартиры, о которых говорят «полная чаша», так вот, такая «чаша» была у Лукашевых. После нее эта древняя изба могла, конечно, ударить по нервам. Но, скорее всего, не это. Думаю, он искал опоры. Оправдания. Его угнетал другой контраст, внутренний. Он словно бы хотел сказать: я не устоял, почему ты должен устоять? Не зря так ополчился на принципы. И еще думаю, не во мне он искал, не из-под меня хотел выбить камень. Был случай, когда я готов был сдаться, поступиться честью. В трудное положение мы попали. После больниц, в которых я провалялся полгода, это было уже после твоего отъезда, мы остались без денег, работать я не мог, Нининой пенсии — она только оформилась на пенсию — хватало на хлеб да на сахар. Она привезла меня сюда, в эту деревню. Кормились с огорода, с трех соток. Я плел старухам корзины — рассчитывался за молоко. Приехал Лукашев. Посадил меня в машину, поехали в лес. «Хочу тебе помочь. Только не руби сплеча, молчи до вечера. Молчи и думай. Вечером скажешь. Можно заработать несколько тысяч. Покупай машину — я организую перепродажу. Знаю, денег нет. Ссужаю полную сумму, процентов не возьму. Отбрось условности, видишь, я к тебе на третьей приезжаю…» Короче говоря, я должен был спекульнуть. Один раз в жизни, чтобы выйти из пикового положения. Честно говоря, я бы не остановился. Ради нее. Чтобы не ломала голову над копейкой, не зная куда ее повернуть. И — вещи, конечно. Она любила все красивое. В молодости не мог дать, так хоть теперь порадую… Я сказал ей, что есть такая возможность. Она ответила: «Не надо, Витя. Понимаю тебя, но не делай этого. Между нами будет уже что-то не то. Ты будешь казниться и когда-нибудь не выдержишь, упрекнешь. А я разве могу радоваться вещи, купленной нечестно? Нет, не надо». Лукашев понял, почему я отказался, сказал: «Она у тебя святая. Дураку досталась». Тогда это прозвучало вроде в шутку…

Да, мы такие, какими делают нас жены. Петра изменила Сима. Что произошло с ней, приходится удивляться. Скромная, простая была женщина. Нетребовательная. Душевная. Помнишь, бидончик молока, бывало, принесет да килограмм печенья — и весь ужин на семью… Скажи, неужели бедность действительно есть родительница всех добродетелей? Нет? Умозрительно оно, конечно, так, согласен, а в жизни… Не выдерживаем мы, брат, испытания достатком. Не умеем остановить себя. Страшная сила заключена в презренном металле, убивает сопротивляемость души. Ты не думал над причинами? У меня из головы не выходит. Прихожу к выводу, что мы, дети мужиков, несем в себе неутоленную жажду поколений к мало-мальски сносной жизни. Мы, что называется, д о р в а л и с ь. Не можем насытиться. И побоку всякую порядочность. Это и приводит к душевному разладу. Нельзя безнаказанно убивать в себе порядочность… Нина вернулась от Лукашевых расстроенная. «Витя, они же пустые! — сказала она с ужасом. — У Петра, оказывается, запои. Сима скрывает от людей, а мне призналась: «Он конченый, ему ничто не поможет». Показала свой гардероб: «Вот, смотри, три шубы, платья, костюмы, драгоценности — все импортное, в магазинах такого не купишь, а надеть не могу — некуда. В театр не ходим, в гости не ходим, просто так надеть, чтобы выглядеть, стыдно, в глаза бросается». Что я могла сказать? Сама же хвастала мне: «Чего ни захочу, все достанет. Сказала: хочу японские подушки — достал. Хочу французское белье — пожалуйста». Довела она его. У него глаза убитые. Он все понимает, а изменить не может, уходит от самого себя в вино. Как помочь, ума не приложу. Заговорила с ним в машине, когда назад ехали, — говорит: «Не надо, Нина, не трави душу». Ты бы попробовал с ним как-нибудь по-своему, а?» Возможно, я и поехал бы, попытался бы что-то предпринять, но слишком горек был его упрек, будто я не понимаю, к о г о  судьба послала мне в спутники. А потом… Та же судьба и отняла ее у меня. Сразу. Это было как обвал…

* * *

Деревенская тишина с непривычки оглушала, я долго не мог заснуть. Виктор спал тяжело, на высоких подушках, изредка постанывал. Я ворошил растревоженную память, искал в ней ответа на все тот же неотвязный вопрос: что дает человеку силу удержаться на нравственном якоре в бурном житейском море? Может быть, чистота чувства? Вот две любви, Симы и Нины. Кредо одной — «хочу — достань». Кредо второй — «не переступи, между нами будет уже что-то не то». Нина умела сделать любовь чистой, не давала ей замутиться, словно тончайшей чуткости прибор действовал в ней, неусыпно оценивая его и ее поступки, отсеивая все, что не сегодня, не завтра — через годы может повредить чистоте отношений. Это удивительнейшее свойство женской души, — угадывая дальние последствия, отказаться от близких удовольствий во имя сохранения высоких и чистых чувств. Нина была наделена им в полной мере.

Любовь женщины держит нас на нравственной высоте, это так. Но где она сама берет силу? Какие ключи питают ее? Как возникает та душевная гармония, которая делает любовь женщины столь чуткой к малейшим отклонениям? Я не нахожу другого ответа, кроме одного: это многовековой нравственный опыт народа, спрессованный в одном сердце. Женском. Материнском. В сердце-семени, которое, когда приходит его время, прорастает, расцветает и, уже не увядая до конца дней, множится, множится, множится в муже, в детях, внуках, друзьях — в каждом, кто соприкасается с ним. И тем оно бессмертно, такое сердце.