Земля русская - [47]

* * *

Познакомились мы так. Я приехал в Сытьково. Некогда большое торговое село, лежащее на тракте Ржев — Осташков, на крутом берегу Волги, в войну было начисто сожжено и в прежних размерах уже не возродилось. Были отстроены сельсовет, школа, почта, магазин, ветеринарный пункт, а из жилья — не более десятка изб-пятистенок. Объяснялось это тем, что земли вокруг принадлежали трем колхозам, центры которых находились в удалении от села, и заселять его не было необходимости. Но когда-то Сытьково было центром Гриминской волости, и в 1918 году здесь на сходке в волостном Совете крестьяне написали письмо Ленину. Приветствуя аграрную политику Всероссийского съезда земотделов, гриминские мужики подтверждали, что «единственным выходом из тяжелого положения и перехода к коммунистическим началам есть общественная или артельная обработка земли»[2]. В поисках участников того схода я объездил все деревни и под вечер в сельсовете встретился с коренастым мужчиной в сапогах и в поношенной фуфайке. Меня поразило странное сочетание пристальности и какой-то грустной задумчивости в его взгляде. Выло похоже, что он внимательно, с напряжением вглядывается во что-то и недоумевает и сожалеет одновременно. Все остальное в нем было малоприметно: замкнутое, несколько угрюмоватое лицо, редкие седые волосы, тихий, без интонаций голос, коренастая мешковатая фигура — обыкновенный крестьянин, привыкший делать свое дело без позы и внешних эффектов, нимало не заботящийся о том, как он выглядит или что о нем скажут. Таково было первое впечатление от председателя колхоза «Красный маяк» Сергея Владимировича Морозова.

А надо сказать, что встретились мы как раз в тот год, когда «кукурузная лихорадка» достигла своего апогея и когда, о чем бы собеседники ни заговорили, они неизменно задавали друг другу вопрос: «А что ты думаешь по этому поводу?» В зависимости от ответа либо устанавливалось взаимопонимание, либо теряли интерес друг к другу. В тот раз я не касался кукурузы, но мою поездку по деревням Сергей Владимирович принял, вероятно, за инспекционную и первым делом спросил:

— Ну, к а к  писать будешь? — Он сделал ударение на «как».

Я не понял, что он имеет в виду.

— Королеву. — В уголке его губ мелькнула чуть приметная усмешка.

— Никак не буду.

Рыжеватая бровь дернулась кверху, маленькие бледно-синие глаза остановились на мне с любопытством.

— Это как же понять: не хочешь или не можешь? Был тут у нас на днях один… Меня как раз выговором благословили. Вторым. Думаю: разносить приехал. Здорово это у вас получается, хлестко! Поездили мы с ним, поглядел он на поля, спрашиваю: ну, как писать будешь? Говорит: и так могу и этак могу. Как редактор скажет…

Первым моим желанием было заступиться за честь журналистского цеха, но… председатель был прав: встречаются «флюгеры» в нашей среде. Так и сказал Сергею Владимировичу. Он гмыкнул и переменил разговор.

Потом наши встречи стали частыми и продолжались ровно десять лет. Отношения сложились не скажу дружеские (до его сокровенных дум едва ли кто добирался: он был не из тех, у кого душа нараспашку), но достаточно откровенные и доверительные. Вспоминаю сейчас и думаю: а ведь я о чем бы ни писал все эти годы, бессознательно ориентировался на Сергея Владимировича. Есть у нашего брата газетчика такой внутренний сторож, который просыпается, когда беремся за перо, и ни на йоту не дает покривить душой. По этому поводу мы обычно говорим: писать так, чтобы не было стыдно перед героем. Это действительно так: когда рассказываешь о человеке, фантазию держишь в узде, не позволяешь себе ни домысла, ни вымысла. Но в моем случае несколько иное: Сергей Владимирович для меня стал тем самым читателем-судьей, которого не видишь, не слышишь, но стыда перед которым боишься пуще огня. Словом, мне все время хотелось  и м е т ь  е г о  о д о б р е н и е. И если уж говорить до конца, надо признать: истинно повезло в жизни тому, кто свои поступки и дела контролировал совестью человека, избранного в собственные судьи.

Я мучаюсь, выбирая слова, которыми надо бы рассказать о Морозове. И не знаю, какие отобрать факты. Меня тянет не к описанию, а к размышлению. Совсем не случайно допытывался он у заезжих корреспондентов, как будут они писать о кукурузе. Да и в виду имелась, конечно, не сама культура как таковая, а то, что крылось за ней и от чего он, истинный земледелец, страдал более всего, — насилие над землей. «Нельзя полю повелеть: роди то, роди это, на поле надо попотеть, — говаривал он. — Попотеть, понянчить, ублажить, а тогда и в амбар положить». Морозов впитал и всю жизнь нес в себе правила, приемы, навыки обращения с землей, отобранные поколениями, составляющие  с и с т е м у, из которой нельзя безущербно выбросить или заменить ни одно звенышко. И он ревностно соблюдал эти правила, постоянно сопротивляясь. Драматичность таких натур, как Морозов (их называют закоренелыми), в том, что они, понимая неизбежность нововведений — прогресса ведь не остановишь, — видят отдаленные минусы, остро и болезненно переживают погоню за сегодняшними плюсами.

Морозов в районе был притчей во языцех. Лучшего примера «консерватизма» не знали. Он никак не хотел отказываться от содержания коров на навозе и самым последним, уже в семидесятых годах, настлал на фермах полы. Он дольше других лен продавал не трестой, а волокном — мяли и трепали всю зиму в колхозе. Он долго держался за трудодень и очень неохотно, в последнюю очередь, перешел на денежную оплату. Упорно сопротивлялся применению льнокомбайнов с очесом головок сразу на поле…