Земля под копытами - [5]

Баба Марийка — добрая душа — все бросила и к Поночивне. Развернули ребенка, а он и пальчиком не пошевелит, вроде и неживой.

— Это он под лодкой в мокром лежал, застыл, — говорит баба. — Надо в хрене попарить или больших муравьев на водке настоять и растереть его. У себя погляжу, вроде было немного снадобья. А пока горячим молочком его напои.

Кинулась Галя козу Мурку доить. Перед войной продали они корову, строиться собирались. А летом сорок первого, как гнали колхозные стада на восток, отбилась телушка, по оврагам бродила. Сашко за ней все терновники облазил и все ж привел на подворье. Под осень и погуляла, а по теплу теленочка принесла. Теперь и они с молочком. Такая смирная была коровка — с детьми выросла. Как-то заходит Шуляк с Костюком во двор: «Веди корову к сборне — такой приказ вышел, чтоб коров реквизировать». — «У меня ж трое деточек, — заголосила Галя, — а дети молока просят!» Нет, веди и все. Не было сил вести, привязала корову у двора. Староста с полицаем сами и увели. Наплакалась Галя, а утром пошла к сборне: «Хоть что-то за корову дайте, я ведь ее растила-кормила». Дали-таки отступного, чтоб отцепилась, — пуд муки. Шла с тем пудом домой, глядь, а Лыска в Шуляковом дворе стоит. Закипело у Гали под самым сердцем, но смолчала. Была у нее хустка[8], еще материнская, вся в ярких цветах: пошла по людям, на молоденькую козочку ее выменяла. К пасхе снова с молочком были, хоть и козье, но все ж есть ребятне чем побаловаться.

Мигом подоила Галя козу, горшок с молоком на огонь поставила, а тут Устин Девятка, полицай, на пороге:

— Наказал пан староста тебе, Галька, перед его очи немедля явиться.

Взбунтовалась Поночивна:

— Через вас, проклятые оборотни, ребенок калекой останется!

А баба Марийка — толк ее в бок:

— Не заедайся, Галя, их теперь сила, а у тебя — дети. Я молоко согрею, твоего Телесика напою и снадобьем разотру, а ты беги.

— Не пойдешь добровольно, под конвоем поведу, у меня — приказ. — Девятка заложил руку за ремень винтовки.

— Дослужитесь вы, чертовы души, до сухой груши! — снова вскипела Поночивна, но котелок картошки в мундирах на огонь поставила и пошла.

Девятка, как тень, следом.

4

Не шла Галя — мчалась. Скорее отбрешешься — раньше к детям вернешься. Мысли об Ивасике терзали душу; а что как и правда на всю жизнь калекой останется? Должно, проклятый Шуляк за Сашка ее вызывает. Колосков, что все одно под снегом останутся, пожалел. А может, решил напоследок сжить-таки ее со свету. Смерть чует пан староста — будь его воля, всех бы в могилу потянул за собой. На нее ж давно зуб имеет.

Идет она как-то с поля, а этот же Девятка навстречу. «В Германию тебя, Галька, староста вписал, — говорит. — Беги в Листвин, в райуправу, жалобу подай; не возьмут, у тебя трое». Побежала чуть свет в район, в старостат пробилась. «Ты что сказать хочешь, молодица?» — «В Германию меня неправильно записали». — «Хозяйство есть?» — «Было, да разбежалось». — «Так почему не хочешь ехать в прекрасную Германию?» — «Она, может, и прекрасная, но трое деток у меня, на помойку не выкинешь». Открутилась тогда от Германии. А сегодня за какие грехи к себе требует? Неужто про Гутиху дознались? За Гутиху не помилуют. Кольнуло в груди, но порог сборни переступила легко, вроде бы проходила мимо да и заглянула на огонек:

— Соскучились по мне, пан староста? Так сегодня виделись…

Шуляк сидел за столом, по-бабьи сложив руки на груди, плеть на столе; Костюк — на лавке под стеной. Девятка стал в дверях и винтовку к ноге поставил. Керосиновая лампа часто мигала на степе.

— Ты тут хаханьки свои не строй, — староста исподлобья посмотрел на Поночивну. — Никому твои хаханьки не нужны. Не для того звали.

— А когда-то мои смешки вам, пан староста, нравились…

— Вспомнила баба, как девкой была, — кашлянул Шуляк, но глаза опустил. Костюк поднялся со скамьи, подступил вплотную, будто целоваться собрался:

— Где Гутиха, Галька?

— Если вы не знаете, то мне почем знать?

— Мы-то знаем где. В Дуболуговице, в партизанах она.

— Так ступайте и поймайте…

— И-и-и, хитрая! — глуповато хихикнул Девятка. — А они нас перебьют?!

— Не знаю, — вздохнула Поночивна. — Может, и перебьют…

— А спрятала ее, Галька, ты и через Днепр переправила!

— Ой, осталась я одна, как былиночка в поле, — заголосила Поночивна. — Кто мимо идет, тот и сорвет!

— Чего ж твой Данило побежал большевиков защищать?

— А потому что ты, чертова кровь, спрятался за чужие спины! — остро глянула на Костюка Галя, и слезы враз высохли.

— Ну, вот что, Галька! — Шуляк навалился на край стола грудью. — Говорил тебе еще в сорок первом — ты у меня посмеешься. Теперь твое время пришло. — Поднялся, хлестанул плетью по голенищу. — В погреб ее, хлопцы. Гутиху спасала — пусть за нее червяков покормит. По списку мы двух душ недодали, а господа немцы считать умеют.

— Ой, люди добрые, да что же это делается! — запричитала Поночивна. — Да у меня ж ребятенок помирает, а двое — голодненьких! Да кто ж их доглянет, кто пожалеет?!

Но Костюк с Девяткой уже схватили ее за руки и повели через улицу — в погреб под магазином. У погреба Галя уперлась ногами в дверной проем, но кто-то из полицаев так толкнул ее в спину, что колени у нее подогнулись и она мешком сползла по цементным ступеням. Внизу вскочила и полезла, обдирая колени, к дверям. Принялась стучать кулаками в дверь.