Земля под копытами - [7]

— Деда, а деда, пошили б вы старшенькому моему хоть из тряпья валеночки. А я вам на огороде помогу.

— Пошьют, видать, дочка, без меня. Смертоньку душа чует.

— Такое скажете! Никто своего часа не знает. Пока живем, о живом надо думать.

А сама забилась в уголок под дверью — страшно вдруг стало.

— Оно так, никто своего часа не знает, но каждому на роду написано, когда помирать, и не перехитришь ее, каргу с косой. Вот слухай. Жил когда-то, давным-давно, хлопец-сирота…

— Вспомнил бога рыжего да царя Панька[9], когда земля была тонка.

— Ты слухай, потому истинную правду говорю… Значит, нанялся тот хлопец к хозяину. Платы не пожелал, а только за обед, какой ему захочется. Вот дождались великдня[10], напекли-нажарили всего, в церкви посвятили. А хлопец тот взялся за кошелку со всеми куличами, колбасами, яйцами — и прочь подался. Я ведь, говорит, за обед служил. Идет степью, встречает путника. «Куда идешь?» — спрашивает путник. «Ищу справедливого». — «Я справедливый». — «Кто таков будешь?» — «Апостол Петр». — «Нет, — возражает хлопец, — ты не справедливый, за богатых руку тянешь». Идет дальше, встречает женщину. «Кто ты?» — спрашивает. «Смерть». — «О, вот ты — справедливая». Сели они обедать. Сирота и говорит: «Знаешь что? У тебя родни никакой, и у меня. Ты мне сестрой будешь, я тебе — братом». — «Согласна, и совет тебе, братец, дам, — отвечает смерть. — Возвращайся к своему хозяину, женись на его дочери, а меня на свадьбу покличешь». — «Да где ж я тебя найду?» — «На это вот место и приходи». Сирота так и сделал. На свадьбе родственники невесты шепчутся: «Ничего не скажешь, богатая сестра у жениха, вишь, разодета как». А смерть кем хочешь обернется. Вот стали подарки выкладывать. Что-то сестра подарит? А она поднимает чарку и говорит: «Дарю тебе, брат, сто лет жизни».

Стал сирота хозяином, опомниться не успел, как сто лет пролетели. Является сестра: «Прожил, брат, сколько отпустила». А он: «Так хорошо живется, отпусти мне еще сто лет». — «Да ты ведь сам говорил, что смерть справедлива». — «Разреши тогда напоследок помолиться». — «Молись». — «Дай расписку, что, пока молюсь, ты жизнь не отберешь». Дала расписку, печать поставила. А он проговорил только: «Отче наш…», — и на том все, молчок. «Придешь, — говорит, — через сто лет, еще два слова скажу…»

Не заметила Поночивна, как задремала под глухое бормотание Лавруни.

5

Дом полнился сытным духом. Благоухали колбасы, кровянки и сало плавали в чугунах, на сковородах розово бугрились нашпигованные чесноком окорока; из печной утробы дышали ванилью пироги; голубцы в капустных листьях лежали прямо на столе — не хватало посуды. Нанятые для кухни женщины, заслышав Степановы шаги, всполошились. Лиза сидела у краешка стола, опершись спиной о подоконник, руки сложены на высоком животе, будто уже обнимают маленькое тельце, которому явиться на свет лишь нынешней осенью. Спокойно и пристально смотрела она сквозь Шуляка, как сквозь прозрачный мыльный пузырь, будто и нет его вовсе. Он знал этот взгляд жены, свыкся с ним, но сегодня взорвался. Хлопнул дверью, выскочил в залу, подкрутил лампу. Пол так и звенел под ногами, — каждую досочку сам выбирал, чуть не на зуб пробовал: сперва три воза шлаку насыпали, потом настил клали, а уж после — дубовые пятидесятки. Шуляк подошел к окну, потрогал раму: сидит, как влитая в дубовые брусья. Не на день-два строился — на века. «Ох и просторный же клуб выйдет из этой хаты…» Чертов Лавруня, ты мне за такие слова кровью распишешься!

В окнах, затемненных ночью, отразилось скуластое лицо. Шуляк отшатнулся. Но тут же увидел себя в круглом, в раме красного дерева, зеркале на стене. Зеркало то он реквизировал у бабы Марийки, обещал житом заплатить, но пожалел. Да и то: если благодарить за все взятое — благодарности не хватит. Зеркало из панского дома приглянулось Степану. «А больше ничего от пана не осталось у тебя, бабка?» — все допытывался у бабы Марийки. «Осталось, осталось! — зачастила та. — Шкаф остался, ой и красивый, с завитушками поверху. Высокий такой, в хату не влазил, так мой Ничипор его для другого дела приспособил. У вас, пан староста, потолки выше, панские потолки, аккурат и станет в зале. А шкаф ой и хорош… Пошли они тропой в огород, возле самого сеновала баба Марийка и говорит: «Только уж простите, пан староста, мой Ничипор — мужик темный, поставил шкаф заместо нужника; а дерево такое — ни дождь, ни снег его не берет, хоть третий десяток ходим…» Степан и сам разглядел за сеновалом нужник из красного дерева, сплюнул и пошел обратно. И вдруг показалось ему, что бабка тоненько хихикает за его спиной. Шуляк обернулся. А баба Марийка в ниточку сжала губы, обиженно расправляет кончики платка. «Побрезговали, пан староста, нашим шкафом, а я ведь только угодить хотела…» — было написано на ее сухом, землистом, как прошлогодняя листва, лице.

— Лиза, поди сюда! — позвал Шуляк, отступая к дверям, чтоб не видеть себя в зеркале. Последнее время он боялся смотреться в него.

Лиза вошла в комнату. Чувство неосознанной до конца вины застыло на ее лице, как застывает гипс, оно превратилось в личину, сбросить которую Степан давно потерял надежду. В ушах ее блеснули золотые капельки сережек. Шуляк купил их за бесценок у начальника районной полиции Тося и подарил Лизе, сказав, что сережки — материны. Если, думал, скажу, у кого купил, взбредет ей дурь в голову: как, да что, да откуда они у Тося… А золото не пахнет. Золото вечно. Люди приходят и уходят, а золото остается. Еще он купил у Тося золотые часы. Тоже почти даром. У начальника районной полиции золота — что мусора. Шуляк вынул из кармана часы — благородный металл приятно холодил ладонь. Думал ли когда, что они с женой будут в золоте ходить. Был только десятый час, а уж ночь за окнами: осень. Ночи он теперь тоже боялся.