Земля под копытами - [15]
Степан злорадно наблюдал, как пьют гости, и сам пил. За столом теперь было тихо, вроде не на новоселье собрались, а на поминки. Первой после слов хозяина оттаяла Фросина; Шуляк, хоть и пьяный был, а по глазам мысли ее читал: пропадите вы все пропадом, а мне Курт не даст пропасть… Он всех их насквозь видел. Ничего, девка умна до Дмитра, а по Дмитру — поклонишься и столбу. Ты у меня еще столбу поклонишься — как пить дать!.. Нужна ты Курту, как чирей на заднице. Видал, разрядилась, как девица красная, и глазками стреляешь. Он недолюбливал Фросину, хоть и не сделала она ему зла никакого. Баба, конечно, аппетитная, только не укусишь: пока ездил к ней Курт, приходилось и Степану перед ней, подстилкой грязной, шапку ломать. А она-то, тьфу — ничто! — еще и мадемуазелилась: «Курт говорил, что назначит вас управляющим в наше поместье. Мы с Куртом в Берлине будем жить, а сюда — на лето…» И Степан Саввович Конюша должен был в ответ скалиться благодарной улыбкой, как пес за кусок колбасы из рук хозяина. Когда выпивал, ничто так не травило ему душу, как былое унижение. Лишний раз согнуть шею где нужно, он не боялся — ничего, гибкий, не переломится, случалось, стлался ниже низкого: но зарубки на душе оставались и саднили долго.
Фросина, как рыбка, извиваясь станом, выбраылась из-за стола и поплыла по светлице, дробно стуча по дубовым доскам каблучками немецких, подаренных лейтенантом Куртом туфелек:
Частушку эту Шуляк впервые услыхал зимой сорок первого на рождество. Пела ее Костючиха на мосту через Пшеничку. Костюки запрягли белых волов и через все село ехали в гости к сватам. Тогда каждый день для Степана и всего этого кодла, пожаловавшего к нему напиться и нажраться на дармовщину, был праздником. Хоть Гитлер и не встретил Нового года в Москве, как ожидали, но этому, думалось, только русские морозы помехой, немец — он культурный, к теплу привычный. А вот только морозы спадут, Гитлер — раз, и в Кремль, и уж навеки. И партизан в ту первую зиму не так слышно было. Тось говорил: «Новая жизнь укореняется, и мы с тобой, Степан, схватили-таки бога за бороду!» В то рождество Тось гостил у него. Степан показывал, где по весне начнет строиться. Они стояли на юру, сытые и хмельные, смотрели на белых волов и на Костючиху в красных чеботах, лихо вытанцовывающую на мосту.
Сегодня Костючиха молчит, будто молчун-травы объелась. Нынче, вишь, как повернулось — сами себя хороним да поминаем. Только бестолковая Фросина — как синица на мороз. Когда клали фундамент, думалось: доживу до новоселья — дом ломиться будет от гостей. Высоких, сановитых. А теперь — пустые стулья за столом что гнет на груди. Хоть бы для блезиру из районной управы кого прислали, чтоб не одни эти пешки, мелкота эта. Тем, что наверху сидят, он нужен был, когда людей за глотку мертвой хваткой брал. А кому до него дело, когда корабль вот-вот потонет? Спасайся кто как может!
Шуляк ухватился за край стола и поднялся, будто прошел головой сквозь дымное облако, висящее над ним. Кружилась посередке светлицы Фросина, Степан, чуть не задев виском лампу с хрустальными подвесками, лампу из бывшего господского дома, свисавшую с потолка на медных цепях, нырнул в дверь. Двор с хлевами, погребом и коморой тоже раскачивался, зыбился, как отражение в воде. Предзакатное солнце, опершись локтями на ограду, уставилось на Степана своим единственным красным оком. Он отвернулся, не любил, когда на него пристально смотрели. Жеребец в стойле, почуяв Степановы шаги, призывно заржал: время поить. Степан прижался к теплой его голове:
— Конь мой, конь! Только ты меня и любишь, только ты и уважаешь. Они там пьют мою кровь и телом закусывают, пальцем для меня не шевельнув. А ты, конь, сколько поту пролил, копыт поистер, пока мы с тобой строились, а сегодня про тебя и забыли…
Прихоть была мгновенной, как удар плетки. Шуляк повел жеребца к хате. Солнце уже лежало на горизонте, но все еще смеялось багровым своим глазом. Степан плюнул на солнце, оно зашипело и погасло. Жеребец легко взошел на крыльцо, но в сенях, перед дверью в дом, дрожал и упирался. Из светлицы плыл дым и пьяный гул. Но как только голова коня показалась в дверном проеме, все стихло. Девятка дурновато хохотнул, как заржал — протяжно, тонко, и сам себя оборвал.
— А, мать вашу, что, жеребец мой выпить не хочет?! — во всю глотку заорал Степан. — Может, он больше всех поработал для дома!
Светлица ответила хором:
— Верно, Степан!
— Наливай ему!
— Из горла!
Морда коня висела в табачном дыму, как призрак. Костюк с графином водки в руке взобрался на стул, Степан, придерживая голову, открывал жеребцу пасть. Водка громко булькала, вливаясь в лошадиное нутро. Какой-то миг жеребец стоял неподвижно, как парализованный. Потом он резко вскинул голову — графин выскользнул из рук Костюка, полицай покачнулся, упал на пол и задом попятился к двери. Жеребец взвился на дыбы и с размаху угодил в потолок, затрещали доски. Лампа упала, зацепившись за край стола, рассыпалась по полу хрустальными осколками, резко запахло керосином. Гости шарахнулись по углам, только Лиза, откинувшись на спинку стула, как обреченная на заклание, широко открытыми глазами смотрела на осатаневшего от водки, боли и страха жеребца. Степан отскочил в угол, опустил руку в карман пиджака.
Известный украинский писатель Владимир Дрозд — автор многих прозаических книг на современную тему. В романах «Катастрофа» и «Спектакль» писатель обращается к судьбе творческого человека, предающего себя, пренебрегающего вечными нравственными ценностями ради внешнего успеха. Соединение сатирического и трагического начала, присущее мироощущению писателя, наиболее ярко проявилось в романе «Катастрофа».
Прозу Любови Заворотчевой отличает лиризм в изображении характеров сибиряков и особенно сибирячек, людей удивительной душевной красоты, нравственно цельных, щедрых на добро, и публицистическая острота постановки наболевших проблем Тюменщины, где сегодня патриархальный уклад жизни многонационального коренного населения переворочен бурным и порой беспощадным — к природе и вековечным традициям — вторжением нефтедобытчиков. Главная удача писательницы — выхваченные из глубинки женские образы и судьбы.
На примере работы одного промышленного предприятия автор исследует такие негативные явления, как рвачество, приписки, стяжательство. В романе выставляются напоказ, высмеиваются и развенчиваются жизненные принципы и циничная философия разного рода деляг, должностных лиц, которые возвели злоупотребления в отлаженную систему личного обогащения за счет государства. В подходе к некоторым из вопросов, затронутых в романе, позиция автора представляется редакции спорной.
Сюжет книги составляет история любви двух молодых людей, но при этом ставятся серьезные нравственные проблемы. В частности, автор показывает, как в нашей жизни духовное начало в человеке главенствует над его эгоистическими, узко материальными интересами.
Его арестовали, судили и за участие в военной организации большевиков приговорили к восьми годам каторжных работ в Сибири. На юге России у него осталась любимая и любящая жена. В Нерчинске другая женщина заняла ее место… Рассказ впервые был опубликован в № 3 журнала «Сибирские огни» за 1922 г.
Маленький человечек Абрам Дроль продает мышеловки, яды для крыс и насекомых. И в жару и в холод он стоит возле перил каменной лестницы, по которой люди спешат по своим делам, и выкрикивает скрипучим, простуженным голосом одну и ту же фразу… Один из ранних рассказов Владимира Владко. Напечатан в газете "Харьковский пролетарий" в 1926 году.
Прозаика Вадима Чернова хорошо знают на Ставрополье, где вышло уже несколько его книг. В новый его сборник включены две повести, в которых автор правдиво рассказал о моряках-краболовах.