Земля под копытами - [17]

— Наши нажали — мечтает немчура на днепровских кручах отсидеться. Я им накопаю…

— С окопов сбежать можно. Это не тюрьма.

— Ой, не тешьтесь, люди добрые, в Провалье нас везут!..

Поночивна и без того выкрика знала, куда их везут. Душа подсказала. Но когда машина свернула в Провалье (эту дорогу Поночивна знала хорошо, бегала по ней напрямки из Микуличей в Листвин), все нутро так и захолонуло. Будто сотни иголок, которыми во рту замораживают, когда зуб рвут, враз вкололи в каждую ее жилку. И только мысли о сыновьях пробивались через онемелость тела. Господи, хоть бы маленького отходила баба Марийка! Если не направятся у него ножки — на всю жизнь боль в материнском сердце… Старшему хоть какую-то обувку нужно, вернутся наши — в школу станет бегать. А обувку ту где взять, хоть из себя шей. Кривой Игнат выделывает шкуры и по хатам ходит, шьет за харчи. А харчей разве напасешься, чтоб чужого человека прокормить. Задаром не пошьет. А заплатить надо и за кожу, и за работу. Средненький зиму и без обувки пересидит, за хату зимой и босиком пробежится, закаленный, по снегу к соседу, такому же, как он, постреленку шастает, только черные пятки по белому насту мелькают. Вот с глазами у него плохо — красные и слезятся. Зимой Галя посадила сына на санки и повезла в Вересочи к шептухе, где теперь врача взять. Та уперлась: три фунта сала либо мерку пшена, тогда пошепчу. Галя ей: на огороде у вас отработаю. А шептуха свое: когда еще та весна, забудешь, люди быстро добро забывают. «Да чтоб тебя земля не носила!» — сказала ей Галя и вернулась ни с чем. Скорей бы уж наши, да больницы открылись, а то еще без глаз мальчишка останется.

Машина к Провалью подъезжала, а Галя ни о чем, кроме детей, думать не могла. И чем больше думала она про сынов своих, тем все невозможнее казалась ей собственная смерть. Никак она не могла сейчас умереть — ведь дети малые остаются. Как же они без нее?! И отец на войне, бог знает, вернется ли. Соседи или родичи разберут детей, не дадут пропасть, но у людей и своих забот, своих ребят хватает. По детским домам поразвозят, а там в такое время тоже не мед. Сироты — что травинки в голом поле, откуда ветер ни подует, пригнет. Если и вернется Данило, так женится, а ее деткам слаще не станет, мачеха — чужбина чужая.

Машина резко затормозила, немцы соскочили на землю, и перед Галей открылась гряда вылинявших за лето, пепельно-серых холмов, а ниже — красные десна оврага. Отяжелевшее солнце коснулось горизонта и тонуло в сизой вечерней мгле. Немцы погоготали что-то по-своему и согнали с машины человек десять, среди них и Поночивну. А с пригорка на них уже в упор смотрели два пулемета, неподалеку от машины аккуратно сложенные лежали немецкие лопаты с зелеными покрашенными ручками.

— Привезли ров засыпать.

— Следы заметают.

— Кровь не спрячешь, кровь и сквозь землю проступит…

Поночивна знала, что ждет их на краю оврага, но вместе с тем она знала и другое: нет у нее никакой возможности умереть — некого оставить вместо себя. Немцы развлекались у своих пулеметов. Какой-то толстяк носил на выпяченном животе кружку с водой, вода расплескивалась на мундир, но кружка не переворачивалась. От них отделился и направился к машине молоденький офицерик, тот, у которого Поночивна в школьном дворе просила напиться.

— Пан, пан, — потянулась Галя через головы солдат. — Матка я, трое киндер!

Офицер достал сигаретку, прикурил от зажигалки, пальцы его сплелись в белый клубок. Он коротко скомандовал, как выстрелил, и солдаты погнали людей к Провалью.

«Деточки мои, сыночки! Да как же вы без меня?!» — хотела крикнуть Поночивна, но не смогла.

Она никого и ничего не видела, не слышала вокруг, и только мысль, что ей не на кого детей своих оставить, а потому она не должна умереть, — жила в ней. Она чувствовала, как все трое сыновей крепко вцепились в подол ее юбки, оттаскивают от смерти, а вдалеке маячит Данило и зовет Галю к себе, зовет живую, потому что и Данило, если вернется с войны искалеченным, кому нужен будет, кроме нее?

Люди стояли на краю обрыва, а снизу, через прорези пулеметов на них черными глазами смотрела смерть. Из пропасти тянуло тошнотворным трупным духом. Галя взглянула через плечо и тут же закрыла глаза, но в них уже отпечаталось дно оврага, наполненное телами расстрелянных. Совсем близко от края лежала молодая женщина с пышными золотыми волосами, их шевелил ветер, а ребенок, лет четырех и мертвый, прижимался к матери…

Это был зримый образ гибели и ужаса и, убегая от смерти к своим сыновьям, Галя угадала то единственное мгновение, короче, чем вспышка молнии, когда пули полетели в людей над пропастью, угадала, закачалась и упала в Провалье… Она еще расслышала проклятья фашистам, крики и стоны, еще слышала тарахтенье пулеметов, слышала, как падают на нее, спасая ее, живую, тела расстрелянных, а потом провалилась в еще более глубокую мглу — пришло забытье.

…Первая мысль, когда она пришла в себя, была: «Господи, на каком я свете?» И вдруг все вспомнилось. Галя лихорадочно забила руками и ногами, выбираясь из-под мертвых тел. Луна ослепила ее, полная, отбеленная, она висела над оврагом, сочувствуя людскому горю и словно спрашивая: есть ли кто живой? Над пропастью стояла тишина, но со стороны Листвина доносился гул одинокой автомашины. Поночивна отползла в сторону и сорвалась, съехала на спине по склону оврага. Сверху долго сыпалась глина, но никто не стрелял, и голосов не было слышно, только все громче ревел мотор. Она вскочила и побежала по дну оврага, цепляясь за корни, падая в ямы и тут же вскакивая, увязая в иле, потому что дно местами было вязкое, поросшее осокой и аиром. Уже и духу не было бежать, грудь онемела, а она все бежала, пока не догнали ее глухие звуки выстрелов. Провалье осталось далеко, Поночивна упала в траву и зарыдала от непереносимой жалости к людям, которые в эти минуты гибли под пулями на краю оврага.