Земля под копытами - [19]

Степан оглянулся на окна сборни, но комендант с переводчиком уже направлялись к нему. Уголки губ на лице коменданта растянулись в усмешке, а глаза были холодными, и Шуляк испугался. Брезгливо, двумя пальцами комендант взял его под локоть и повел к петле.

— Пан комендант приказывают вам стоять здесь, пока зайдет солнце, и думать, как надо исполнять приказы немецких властей, — сказал переводчик. — А пан комендант пока решат, повесить вас сегодня или…

До захода был еще добрый час. Петля легонько раскачивалась над непокрытой головой Степана, протяни руку и достанешь. По улице от Днепра катились обозы, немцы указывали на Шуляка пальцами и скалили зубы. Подростки, везшие с тока на ферму зерно, испуганно зыркнули на старосту, застывшего под петлей, потом, дружно прыснув в кулаки, погнали своих коней дальше. Прошли несколько парней с лопатами на плечах, возвращались с окопов под охраной чужих полицаев:

— Долго думаете, пан староста!

— Может, помочь?

— Это ему орден такой выдали…

Кто это выкрикивал, Шуляк не разобрал, далеченько было, но крайних приметил. Микулицкие полицаи, поняв, что их старосте приходится туго, разбежались по углам, как мыши. Ни одного сочувственного взгляда не уловил Степан. Хоть бы капля жалости промелькнула в чьих-нибудь глазах. Вот так и погибнет ни за понюх табака, зароют потом, как падло какое, никто и не заплачет, Лиза тоже враг, тоже ненавидит его. Как же дошел он до жизни такой, что вокруг — одни враги? Ну пусть нашим он зад показал, но ведь к немцу-то передом повернулся, стлался по земле, служил, как последний пес, гавкал и кусал, хозяевам руки лизал — и такая благодарность! Тось прав: теперь мы нигде не нужны — ни тут, ни там.

От жалости к себе Шуляк едва не заплакал. Разве что Галя Поночивна пожалела бы его. Если б увидела, вот таким, под петлей, отданным на поругание. На всем свете — одна Галя. Потому что помнит его другим. То, что было между ними, не забывается. Шуляк ухватился за далекое воспоминание, едва ли не единственное в жизни, за что можно теперь ухватиться. Если бы воротить прошлое и начать все сначала! Он бы жил иначе. Хоть, конечно, и перед Галей он виноват, сживал ее со свету, как мог, завидовал, что она легко, безгрешно ходит по земле — вечный укор ему, заноза, колючка в душе. «Но ведь когда я узнал, что Галя жива, что вернулась из Листвина — обрадовался», — пытался оправдаться Степан. Костюк ему донес: Поночивна, мол, из тюрьмы вернулась. Соседям рассказывает — над детьми немцы сжалились. Надо проверить: ведь кто в тюрьму попал — навеки пропал. «Лучше гляди, чтоб люди снопов с поля не таскали! — прикрикнул на него Шуляк. — Отпустили, значит, так надо. У немцев, может, тоже понятие есть — матка, матка, драй киндер…»

Комендант с переводчиком сели в машину и уехали, даже не взглянув на старосту. Солнце садилось. Шуляк дождался, пока оно совсем спряталось в ворохе туч, и вышел из-под петли. Солдат, стоявший на часах у сборни — теперь комендатуры, проводил его сонным взглядом, но не сказал ничего. Шуляк поплелся домой. Лиза лежала в спальне лицом к стене, делая вид, что спит, хотя дышала не так, как дышат во сне. Степан прошел на кухню. За столом под лампой, отбрасывающей ровный желтый круг света, сидел похожий на пономаря дедок — староста с Орловщины и читал Библию в толстом кожаном переплете. Дедок был грамотный, знал по-немецки, и Степан приютил его, втайне надеясь, что отступать дальше они будут вместе и он, можно сказать, заимеет личного переводчика. Но оказалось, что дедок и не собирается спасаться в иных краях. Он предусмотрительно запасся документами на чужое имя и теперь, отдохнув под теплой кровлей его дома, намеревался бесследно кануть в людском потоке.

Шуляк внес из коморы бутыль самогону и кусок сала. Чарки теперь не убирались со стола. Они выпили, не чокаясь, как на поминках, слепом налили и снова выпили.

— Ну что, дед, вычитал там? — Степан кивнул на Библию. — Скоро царствие небесное?

— Сидели Ирод со Спасителем. Ирод заплакал: «У тебя, господи, полон рай, а у меня в пекле — никого!» Спаситель и отвечает: «Придет час, и ты свое пекло заполнишь». Вот время это и подошло. Люди от религии отвернулись. А еще сказано: двое придут и уйдут, а третий придет и останется навеки. Это о двух войнах на нашем веку. Надо затаиться, залечь и ждать, пока третий подойдет, а уж тогда наша возьмет, власть наша будет.

— Что б тебе, дед, в сорок первом такое вычитать — не пришлось бы теперь пятки салом мазать…

— Е-е-е, каждому человеку от бога своя радость. Я им так сала за шкуру залил — до морковкина заговения помнить будут. Мой батюшка, покойник, царство ему небесное, сорок десятин земли имели. Не земелька — золото. После революции наши босяки землю ту — по шматочку, а мне, единственному наследнику, — вот такенную фигу! — Дедок на двух руках изобразил, какую именно, и показал через стол Шуляку. — Так я каждого, кто на мое добро спокусился, и детей ихних, и внуков досыта земелькой накормил…

Дедок чиркнул ладонью поверх лысой черепушки. Степан снова налил в стаканы. Гость взял стакан в руку, но рука дрожала, и жидкость расплескивалась на стол. Он схватил стакан обеими руками и загнусавил твердым, но уже дребезжащим голосом: