Земля под копытами - [13]

И отвернулся к полицаям, не сводившим испуганных глаз с молодого сосняка у дороги. Весной партизаны спалили здесь колонну немецких автомашин, добре немцам чубы нагрели.

Дернул ее черт за язык — Тося просить. Этот готов собственными руками ее в землю закопать, еще и спляшет от радости на могиле. В сорок первом Тось приезжал в село и Гутиху за мужа так измордовал, что месяц не поднималась. А как-то Сашка ее встретил — рыбы, бедняжка, на юшку надергал — так всю отобрал. Сашко в плач: «У меня братика два маленькие, а мать — в поле». Тось красноперочку, с мизинец, швырнул Сашку, как котенку, а Шуляк, который с ним был, еще и плеткой угостил. Прибежало дитя домой, слезами умытое. «А чтоб вас наши слезы и на том и на этом свете огнем пекли», — прошептала Поночивна и стала ждать, что же дальше будет. Пусть как людям, так и ей. Только зря Тось о смерти каркает: помереть она никак не может, трое деток у нее, а куда они без матери? Спросит немецкий начальник, скажу: безвинно страдаю, матка я, трое киндер у меня, отпустят.

Но ее ни о чем не расспрашивали. В Листвине машина остановилась у школы. Вдоль забора змеилась колючая проволока. Заскрипели петли ворот, и машина въехала во двор. Мотоциклисты остались на улице, два немца с автоматами на груди медленно закрыли ворота (глухие, сбитые из нетесаных досок) и стали у них, как черти, стерегущие вход в пекло. Тось спрыгнул с машины и исчез. Поночивна через головы охранников рассматривала школьный двор. Осенью тридцать шестого в этой школе проходил районный слет лучших вязальщиц, и Галя была его участницей, быстрее всех в своей бригаде снопы вязала. На физкультурной площадке школы тогда играл оркестр, и Галя танцевала — в новом цветастом платке, которым ее премировали. Поночивна зажмурилась: на перекладине, с которой когда-то свисали блестящие алюминиевые кольца, висел красноармеец, босой, а одежа — как решето.

— Шнель! Шнель!

Их согнали с машины и повели через двор к школе. Немцы облепили крыльцо, как мухи.

После слета вязальщиц ее на этом крыльце фотографировали, еще и карточка в газете была. Сердце защемило, когда снова про тот платок вспомнила: все — будто приснилось, а платок — память. Его Шуляк взял, когда за одеждой для немецкой армии приходил: «Куда шапку Данилову девала?» — «На фунт пшена давно выменяла, дети есть просят». — «Валенки давай — немецкая армия мерзнет». — «Найдете — ваши будут». Пошел с Девяткой в комору, возвращаются — валенки в руках, но без подошв. Разглядел и швырнул Гале в лицо. Потом открыл сундук, а там всего и добра, что два рушника, мама еще вышивала, да платок, на слете подаренный. И платок и рушники берегла Поночивна как память. Шуляк, проклятущий, взял платок. «А что, у немцев уже и бабы воюют?» — не сдержалась Галя. «На шарфы порежут, — буркнул староста. — И шапку чтоб нашла, еще зайду — душу вытрясу».

Огляделась Галя, а их уже в класс заводят. В тот самый, где слет был. Актовый называется. Но ни стульев, ни стола, кумачом застеленного, ни трибуны, а людей — как пчел в улье, ни сесть ни стать. Двери класса закрыли за ними.

Окна со двора досками забиты, часовые под окнами: туп-туп, туп-туп! В классе тихо, только стонет кто-то в углу, будто вода каплет, а еще шепот: «Тебя за что? А тебя за что?» Лиц не видать, да и голоса незнакомые, все из чужих сел люди. Галя стояла у дверей, пока ноги не онемели, потом присела на корточки. Надежда не оставляла ее: «Картошечки сварили, день перебудут мои дети, а к вечеру, глядишь, я и дома. Как станут выпускать — я первая».

Сквозь замочную скважину пробивался дневной свет. Поночивна припала глазом, но не увидела ничего, кроме облезлых дверей по ту сторону коридора и часового, который расхаживал как маятник. На дверях синим было написано: «8-й «А». «А Сашко мой теперь бы в четвертый ходил, если б не война, — подумала Галя. — Не успеешь оглянуться, и Андрейке в школу, а там и Телесику. Годы как листья с деревьев осенью, летят, летят. Вырастут сыны, все бы только хорошо было».

Не помнила, сколько времени прошло так, вдруг в двери 8-го «А» забарабанили изнутри:

— Пан, пан, выйти надо, открой!..

— Я тебе открою — на тот свет!

— Пан, пан, надо выйти!

Двери заходили ходуном, гул пошел по коридору. Подошли еще двое в полицейской форме.

— Открой и благослови прикладом, чтоб и дороги назад не нашел…

Отодвинули засов, из камеры вылетел пулей худой, как палка, испуганный мужичонка.

— Пан, они ход копают! Стамеской! Они меня убьют! — Мужичонка пытался встать за спины полицаев, подальше от двери. — Скажите пану коменданту, что я разоблачил их, я!..

По коридору тяжелыми шагами, аж пол гудел, бежали немецкие солдаты. Слетелись как воронье, заголготали. Привели начальника: Галя видела в замочную скважину, как выстроились солдаты и полицейские. Перепуганного мужичонку втолкнули в класс, за ним вошли немцы. А потом гулко заговорили автоматы, и еще Поночивна услыхала отчаянный, вдруг оборвавшийся крик:

— Пан комендант, это я сказал! Пан комендант, я жить хочу! Жить хочу, жить!..

Галя отшатнулась от дверей и заплакала.

— Не повезло хлопцам.

— Красноармейцы там были, пленные.