Земля под копытами - [12]
— Падло. Винтовок в стреху свою натыкал, партизан дожидался. В машине еще по глазам видел, что удрать надумал.
Унтер властно отдавал отрывистые команды, немцы завели мотоциклы.
— Готовь хаты — гостей скоро много понаедет. Линия фронта через Микуличи пройдет, — сказал Тось, садясь в машину. Уже из кузова кивнул старосте. Галя смотрела из-за спины полицаев — на Степана и не на Степана, муторно ему стало от ее взгляда. Шуляк оглянулся: под школьным забором стоял ее старший, Сашко. Машина тронулась, за ней — мотоциклы, за мотоциклами в клубах пыли бежал сын Поночивны. Бежал долго, пока не упал посреди улицы в песок. А пыльное облако уже выкатывалось за село. Только теперь Степан вспомнил, что он стоит с непокрытой головой, и торопливо натянул картуз.
— Даже спасибо не сказали, ироды…
О Гале он думать боялся.
7
Бессонная ночь в подвале, утренний разговор со старостой, и снова могильная тишина подвала — Гале казалось, что все это наваждение скоро пройдет. Помучит-помучит ее проклятый Шуляк — да и ступай себе Галька на все четыре стороны. Одна ночь видела, одна ночь слышала, как она Гутиху с ребенком спасала. А если подозревают — попробуй докажи: сколько людей в селе есть — почти каждый так поступил бы. А что со зла смерти старосте пожелала, уж такой язык у нее, на роток не накинешь платок. А чего ж еще ему, шкуродеру, желать — сам скоро доске гробовой рад будет. Кабы знала, что так круто все повернется, может, и смолчала б.
Да на все молчать — и говорить разучишься.
И только когда во второй раз ее вывели из подвала двое чужих в полицейской форме, когда увидела Галя машину, крытую брезентом, и начальника немецкой полиции, и немцев на мотоциклах, тут сердцем почуяла, что это серьезно. Подбежал Сашко, подал узелок с тремя картошками, не успела и слова сказать — отшвырнули сына.
— Как вы там? Не голодные? — тянулась к нему с машины.
— Не-е… Картошки наварили. А тетка Катерина кулешу принесла. Козу баба Марийка подоила.
— Телесик как?
— Ночью плакал, баба Марийка его в корыте парила, а утром к себе забрала.
— Вы ж глядите, чтоб все хорошо было. Хозяйнуй, Сашко, ты уже большой. Про кролей не забывай. А курку пусть баба зарежет и по кусочку вам варит.
Оставалось у нее пяток кур, летом полицаи пришли и четырех реквизировали — яиц не сдала. А рябая в осоку забилась, не нашли полицаи. Так пусть лучше дети полакомятся, чем немцам достанется.
— И не ба́луйтесь, я скоро вернусь! Глядите мне, баба Марийка пожалуется — ой, всыплю!
— Все мы скоро вернемся — только ждать долго придется… — прогудел за спиной мужской голос. Оглянулась:
— Неужто ты, Герасим?
В кузове было много народу, но Галя никого не знала — все вересоцкие и пручаевские. А Герасима признала сразу — перед войной помогал он Даниле хату перебирать, неделю жил у них.
— Да вроде бы я, Галя, — Герасим пересел на крайнюю скамью.
— А тебя за какие грехи?
— Нашли, чертовы души, пукалку в стрехе.
Вдоль машины прохаживался полицай с винтовкой за спиной. Тось со старостой и старшим из немцев ушли куда-то. Автоматчики побросали мотоциклы и, гогоча, плескались у колодца. А Поночивна все давала наказы Сашку через головы людей: то про сорочку Андрейки вспомнит, мол, выстирала вчера, как на работу бежала, а дождь небось намочил, так и висит средь двора, не сжевала б коза; то про картошку, чтоб копал, а то останутся на зиму без картошки, она, может, и до воскресенья не вернется, пока тут разберутся, что зря взяли, а морозы могут ударить рано, осень на осень не приходится.
Вдруг Герасим оттолкнул плечом Поночивну и сиганул с машины на площадь:
— А-а, все одно погибать!
Полицай, сбитый с ног, упал, а Герасим перескочил ограду, кинулся за сборню, и вот уже его длинная, в белой рубахе фигура замаячила меж кукурузных листьев…
От криницы затрещали автоматы. Герасим перебежал уже огород и тут споткнулся — упал на стерню… И больше не поднимался…
В суматохе Поночивна не успела даже с Сашком попрощаться. И только когда машина тронулась с места, увидела она, что сын бежит вдогонку, отрезанный от нее конвоем мотоциклистов, и сердце ее онемело от горя.
— Твой пащенок? — засмеялся Тось. — Не хнычь, Галька, — и без тебя вырастет, землю потопчет. Дети — что бурьян. Сами сеются, сами растут.
— Что же вы такое говорите, — только теперь заплакала Поночивна, злясь на себя за эти слезы, но поделать ничего не могла. — Неужто я не вернусь?
— А ты что думаешь, на курорты тебя везем или на выставку в Москву, как твоего Данилу?
Они в МТС вместе работали; Данило — на тракторе, а Тось — в мастерских. Когда ремонтировал Данило свою машину, Галя ему харчи привозила, а Тось все со смешком: никого, мол, молодичка, в приймы не взяла, пока муж на трудовом посту? Тось приглянулся тогда Гале, такой веселый, за словом в карман не полезет.
— Не забыли…
— Таких забудешь. Стахановцы, мать вашу…
— Кому-то ж надо работать, и мой Данило — как люди, — примирительно сказала Галя, и прибавила со вспыхнувшей вдруг надеждой: — Отпустите вы меня, теперь это в вашей власти. Не для себя прошу, для деток. Трое их у меня.
— Вишь, мудрая какая нашлась. Вам — чтоб все, и при той власти, и при этой, а дурному Тосю — дулю под нос. Если не уложит пуля твоего Данилу в сырую землю, вернется, грудь в орденах: вот тебе деточки, вот тебе женушка, а ты, Тось, — червей корми, и память по тебе — как по псу шелудивому. Видали — выкусите! Да я тебя, Данилиха, самолично расстреляю, а ты — отпустите… Только честь для тебя велика, чтоб сам начальник полиции…
Известный украинский писатель Владимир Дрозд — автор многих прозаических книг на современную тему. В романах «Катастрофа» и «Спектакль» писатель обращается к судьбе творческого человека, предающего себя, пренебрегающего вечными нравственными ценностями ради внешнего успеха. Соединение сатирического и трагического начала, присущее мироощущению писателя, наиболее ярко проявилось в романе «Катастрофа».
Прозу Любови Заворотчевой отличает лиризм в изображении характеров сибиряков и особенно сибирячек, людей удивительной душевной красоты, нравственно цельных, щедрых на добро, и публицистическая острота постановки наболевших проблем Тюменщины, где сегодня патриархальный уклад жизни многонационального коренного населения переворочен бурным и порой беспощадным — к природе и вековечным традициям — вторжением нефтедобытчиков. Главная удача писательницы — выхваченные из глубинки женские образы и судьбы.
На примере работы одного промышленного предприятия автор исследует такие негативные явления, как рвачество, приписки, стяжательство. В романе выставляются напоказ, высмеиваются и развенчиваются жизненные принципы и циничная философия разного рода деляг, должностных лиц, которые возвели злоупотребления в отлаженную систему личного обогащения за счет государства. В подходе к некоторым из вопросов, затронутых в романе, позиция автора представляется редакции спорной.
Сюжет книги составляет история любви двух молодых людей, но при этом ставятся серьезные нравственные проблемы. В частности, автор показывает, как в нашей жизни духовное начало в человеке главенствует над его эгоистическими, узко материальными интересами.
Его арестовали, судили и за участие в военной организации большевиков приговорили к восьми годам каторжных работ в Сибири. На юге России у него осталась любимая и любящая жена. В Нерчинске другая женщина заняла ее место… Рассказ впервые был опубликован в № 3 журнала «Сибирские огни» за 1922 г.
Маленький человечек Абрам Дроль продает мышеловки, яды для крыс и насекомых. И в жару и в холод он стоит возле перил каменной лестницы, по которой люди спешат по своим делам, и выкрикивает скрипучим, простуженным голосом одну и ту же фразу… Один из ранних рассказов Владимира Владко. Напечатан в газете "Харьковский пролетарий" в 1926 году.
Прозаика Вадима Чернова хорошо знают на Ставрополье, где вышло уже несколько его книг. В новый его сборник включены две повести, в которых автор правдиво рассказал о моряках-краболовах.