Земля под копытами - [11]

— Деда ты так измолотил?

— А кто ж еще?..

— Ну, специалист… Большевикам попадешься — Соловками не отделаешься, веревку честно заслужил…

— Молчи хоть ты, без тебя тошно. На входины не вырвешься?

— Какие входины, голубь мой? Приказано доделывать, что не доделано… И подмести после себя. А попробуй-ка из Провалья вымети — два года без устали стреляли. Немцам запретили отпуска, и всеобщая мобилизация на фронт. А сейчас надо бы на скорую руку по чарке выпить, если пан унтер-офицер СС Кноп милостиво согласятся. С рассвета по селам гоняем, подбираем кого не успели подобрать. Кстати, и за тобой должок. Гутиху разыскал? Она в списках, и Провалье по ней плачет, шеф вчера интересовался.

— Да сидит здесь в подвале у меня одна особа… — чуть помедлив, сказал Шуляк. Вдруг вспомнилось, как он впервые поцеловал Галю. Он косил хозяйское жито, а Галя нанялась вязать; среди дня налетел смерч, горячими вихрями закружил жито, разбросал копну; Галя бросила все и присела к копне, натянув на колени подол юбки; у Степана брыль[11] сорвало и понесло-покатило по стерне; он поднял Галю на руки и поцеловал, а она била его кулаками в грудь: «Бугай, вот бугаище!..», а он засмеялся: «Это чтоб ветром тебя не сдуло…» — Прятала она Гутиху, но не сознается.

— У нас сознается… — Тось засмеялся — чисто пила но железу. — А не захотим возиться — опять же цифра будет подходящая, кто станет проверять: Гутиха или не Гутиха.

Тось вернулся к немцам, что-то прошептал эсэсовцу на ухо, и они пошли к Степанову дому. Шуляк, смяв в руках картуз, поплелся следом. У двора оглянулся: два полицая из района вели Поночивну к машине. Галя шла между ними спокойно, как среди дружек на свадьбе. По ветру бились концы ее белого платка. Распахнутый настежь подвал зиял темным провалом, как вход в царство смерти. Шуляк прищурился. Но через минуту ему стало радостно от мысли, что теперь наконец он избавился от навязчивых воспоминаний об их общей юности. Была Галя — и нет Гали. И нет ничего, что их, таких молодых, зеленых, связывало когда-то. Трусцой обогнал немца и Тося, низко поклонившись, отворил калитку:

— Просим, просим… Рады дорогим гостям.

— Гут! Гут! — закивал унтер. Видный, холеный, толстый, он был похож на породистого пса доброго хозяина.

— Лизанька! Быстро на стол что есть лучшенького! Дорогие гости у нас!

Эсэсовец пил мало, зато ел много. Его волосатые руки (рукава кителя засучены по локти) так и мелькали над мисками. Жирные ломти мяса проваливались в губастом рту.

— Нравится им украинский харч, — сказал Тось, глядя в стакан с настоянным на травах перваком. — Весь хлеб хотят в этом году вывезти, подчистую.

Шуляк испуганно толкнул его коленом.

— Не бойся, пан староста, он по-нашему — ни бум-бум, недавно с парижских бульваров прибыл, вишь, наглаженный весь, у нас быстренько пообтреплется, у нас — война, а не променады…

Эсэсовец, услышав про Париж, поднял голову, маслено ухмыльнулся:

— Париж — гут!

— Украина — тоже гут, — сказал Тось, показывая на стол с закусками, и что-то добавил по-немецки. Вошла Лиза, поставила на стол тарелку с голубцами. Немец ткнул пальцем в ее округлый живот и заржал:

— Париж — мадам — гут-гут!..

— А самый главный, рассказывают, сказал недавно: никакой вольной Украины, украинцы должны работать на немцев. Вот и освободили… — Тось взял стакан с самогоном, поднял и сказал по-немецки: — За великую Германию!

— Гут-гут, — закивал немец, сделал глоток из чарки, сморщился и снова налег на ароматную, румяную колбасу.

— Что ж ты с ними спутался, коль такой разумный!

— А что, хоть два годочка, но пожили как душа хотела! — Тось поиграл перстнями на пальцах. — Грешен — люблю золото. Если бы мог, в золотых подштанниках ходил бы, с хлебом золотишко жевал. Жизнь — игра, тут либо орел, либо решка, иначе не выпадает. Давай, Степан, выпьем, чтобы побольше умников с собой в могилу забрать, чтоб не скучно было на том свете.

Выпили по стакану не закусывая: еда в глотку не шла. Шуляк закурил.

— Совсем дело дрянь станет — драпака зададим. Мир велик.

— А кому мы в этом мире нужны, ты подумал? Боишься, Степан, правде в глаза взглянуть, пороху не хватает. Я теперь — фольксдойч, какая-то родня у жены в Мюнхене есть, а твое дело — пропащее. Мы немцам нужны, пока с нас что-то содрать можно, а потом никто в твою сторону и не плюнет. — Тось повел веселыми хмельными глазами по светлице: — Добрый клуб из твоей хаты будет! Один пол чего стоит — во девкам гопака отплясывать!

Шуляк вздрогнул, глянул на начальника полиции яростными глазами:

— Петуха пущу, если к тому пойдет. Они у меня потанцуют…

— А, брось, кому-то и после нас жить надо. Или, думаешь, жизнь на нас окончится? Как ни старайся, всех не перестреляешь, много людишек на земле расплодилось, не по нашим пукалкам.

И тут за окном застрочили автоматы. Тось метнулся к двери, за ним — Шуляк, эсэсовец потрусил следом. За оградой, на просяном поле, в каких-то двух шагах от балки, поросшей осокой, лежал ничком мужчина в белой полотняной рубахе. На спине его будто кто спелые вишни раздавил, и на глазах пятна расплывались все шире. От сборни бежали немецкие автоматчики. Тось легко перескочил через тын, подошел к убитому, брезгливо ткнул тело носком блестящего хромового сапога: